Крушение России. 1917 - Никонов Вячеслав

Перед сном Николай перечитал телеграмму Алексея, которая упоминалась в письме: «Дорогой мой, милый папа! Приезжай скорей. Спи хорошо. Не скучай. Пишу тебе самостоятельно. Надеюсь, что кори у нас не будет и я скоро встану. Целую 10 000 000 раз. Будь Богом храним! А. Романов» [1746]. И сел за свой дневник: «Пусто показалось в доме без Алексея. Обедал со всеми иностранцами и нашими. Вечером писал и пил общий чай» [1747].

А генералы свиты на нижнем этаже «дворца» допоздна обсуждали новости из столицы, приходя к самым неутешительным выводам. «Когда я вышел из дворца, в первом часу ночи, тихий мягкий снег спускался с неба, — начиналась оттепель, — вспоминал Дубенский. — У подъезда стояли в своих дубленных полушубках часовые георгиевского батальона, а в садике, между дворцом и управлением дежурного генерала, дежурила дворцовая полиция; на крыше дома генерал-квартирмейстера ясно виднелись пулеметы в чехлах, установленные на случай налета неприятельских аэропланов, и около них фигуры часовых в папахах и постовых шинелях… Обычная жизнь царской Ставки началась» [1748].

Дубенский серьезно заблуждался относительно «обычной жизни» Ставки. Она сильно изменилась за те два с небольшим месяца, что императора там не было. Свидетельствует протопресвитер Георгий Шавельский: «В отношении Государя в Ставке все заметнее нарастало особое чувство — не то недовольства Им, не то обиды на Него. Усилилась критика его действий, некоторое отчуждение от Него. Кончался второй месяц, как Он уехал из Ставки. Ставка должна была соскучиться без своего Верховного, а между тем создалось такое настроение, точно чины Ставки отдыхают от переживаний, которые будились пребыванием среди них Государя и его действиями. И когда в половине февраля стало известно, что 23 февраля Государь возвращается в Ставку, чины Ставки, особенно старшие, совсем не обрадовались, — приходилось слышать:

— Чего едет? Сидел бы лучше там! Так спокойно было, когда его тут не было» [1749].

Подтверждал существенное изменение настроений в Ставке и дежурный генерал при Верховном главнокомандующем генерал-лейтенант Кондзеровский: «После возвращения Государя императора из Царского Села в Ставку в феврале 1917 года не было уже того спокойствия в смысле общего настроения, как было до убийства Распутина. Толковали обо всем, что делалось, о министерстве Голицына, о Протопопове и т. п. Ко мне в кабинет часто заходили делиться впечатлениями самые высокопоставленные лица. Однажды зашел великий князь Кирилл Владимирович и долго говорил о том, что так продолжаться не может, что все неминуемо кончится катастрофой. Другой раз зашел П. М. Кауфман, перед тем как идти к Государю с целью указать на невозможность продолжения принятого курса внутренней политики» [1750]. Ставка на глазах превращалась в центр политических событий. Император этого еще не почувствовал.

24 февраля (9 марта), пятница

После утреннего чая Николай II отправился на доклад Алексеева, который традиционно проходил в генерал-квартирмейстерской части, размещавшейся неподалеку от «дворца», в здании Губернских присутственных мест. На докладе, который продолжался до половины первого, присутствовали также помощник начштаба генерал Клембовский и генерал-квартирмейстер Лукомский.

После этого император «принял бельгийского генерала Рикеля, который вручил от Бельгийского короля ордена для Его Величества, царицы и наследника. Рикель жалел, что не мог лично передать орден наследнику, с которым был очень дружен. Ордена в тот же день были отправлены в Царское Село» [1751].

К завтраку было множество приглашенных: вся царская свита, великие князья Сергей и Александр Михайловичи, генерал-адъютант Иванов, все иностранные военные миссии. Николай II в гимнастерке с погонами одного из пехотных полков поздоровался и переговорил с каждым из присутствующих. Между собой приглашенные обменивались мнениями о событиях в столице: пришедшие телеграммы сообщали о волнениях, но на настроение за обедом это не повлияло. В 2 часа император вместе с Воейковым, Лейхтенбергским, Долгоруким, Граббе и Федоровым отправились на автомобиле на загородную прогулку. После короткого дневного чая царь ушел в свой кабинет, где оставался до обеда. «Все шло по внешности давно установленным порядком, — и это внушало уверенность, что сюда, до Ставки, никакие волнения не докатятся и работа высшего командования будет идти независимо от всяких осложнений в столице» [1752].

Катастрофических настроений не было и в Царском Селе. Именно на 24 февраля императрица назначила первый за много лет прием от своего имени для представителей дипломатического корпуса. «Дипломатический прием прошел, как всегда, очень торжественно: впереди представителей иностранных миссий выступали церемониймейстеры, скороходы в отделанных перьями шляпах и слуги в ливреях с золотыми галунами, — вспоминала Софья Буксгевден. — Императрица была очень приветлива со всеми, так что все дипломаты разъехались из дворца под впечатлением ее обаяния» [1753]. Это был последний официальный прием в Российской империи.

Утром того дня Александра Федоровна отправила в Петроград к Протопопову генерала Гротена. Тот вернулся и в 3 часа дня был принят императрицей. Гротен «привез ей успокоительные заверения от министра» [1754]. После этого она садится за письмо мужу: «Погода теплее, 4 1/2 гр. Вчера были беспорядки на Васильевском острове и на Невском, потому что бедняки брали приступом булочные. Они вдребезги разнесли Филиппова, и против них вызвали казаков. Все это я узнала неофициально… Я надеюсь, что Кедринского (так Александра Федоровна шифровала Керенского — В. Н.) из Думы повесят за его ужасную речь — это необходимо (военный закон, военное время), и это будет примером. Все жаждут и умоляют тебя проявить твердость… Беспорядки хуже в 10 часов, в 1 меньше — теперь это в руках Хабалова… Ну, у Ани корь, в 3 у нее было 38,3, у Татьяны тоже, и тоже 38,3. Ал. и Ольга — 37,7, 37,9. Я перехожу из комнаты в комнату, от больного к больному».

Император напишет в ответ: «Итак, у нас трое детей и Аня лежат в кори!.. И все это случилось, как только я уехал, всего только два дня назад! Сергей Петрович (Федоров — В. Н.) интересуется, как будет развиваться болезнь. Он находит, что для детей, а особенно для Алексея, абсолютно необходима перемена климата после того, как они выздоровеют — вскоре после Пасхи… Мой мозг отдыхает здесь — ни министров, ни хлопотливых вопросов, требующих обдумывания. Я считаю, что это мне полезно, но только для мозга. Сердце страдает от разлуки. Я ненавижу эту разлуку, особенно в такое время!» [1755].

В кабинете Николая побеспокоил Воейков: «В пятницу днем я получил из Петрограда от своего начальника особого отдела известие, что в Петрограде неспокойно и происходят уличные беспорядки, которые могут принять серьезные размеры, но что пока власти справляются… Полученные сведения навели меня на мысль просить Государя, под предлогом болезни наследника, вернуться в Царское Село… Государь на это возражал, что он должен побыть дня три-четыре и раньше вторника уезжать не хочет» [1756]. Основания для беспокойства у Воейкова были.

Утром Хабалов еще надеялся обойтись без жестких мер, оценивая возникший кризис как проблему продовольственную. В выпущенном им обращении отсутствие хлеба в отдельных лавках объяснялось ажиотажным спросом: «За последние дни отпуск муки в пекарни для выпечки хлеба в Петрограде производится в том же количестве, как и прежде. Недостатка хлеба в продаже не должно быть. Если же в некоторых лавках хлеба иным не хватило, то потому, что многие, опасаясь недостатка хлеба, покупали его в запас на сухари. Ржаная мука имеется в Петрограде в достаточном количестве. Подвоз этой муки идет непрерывно» [1757]. Но эффект от развешанного по городу объявления Хабалова был нулевым, если не считать потянувшихся к нему возмущенных депутаций. Сперва явились представители мелких пекарен, которых начали громить за то, что они прячут муку, которой в Питере якобы хватает. Доказывали, что муки у них нет, а если и есть, то печь хлеб некому, поскольку рабочих забрали в армию. Хабалов увеличил отпуск муки и пересылал прошения об отсрочке от призыва в Генштаб. Затем пришла депутация от общества фабрикантов, требовавших выделять муку непосредственно на фабрики.