Тайный советник вождя - Успенский Владимир Дмитриевич

Лишь в полдень оказался я, наконец, на Дальней даче. Несколько охранников, находившихся там, обрадовались моему появлению. Немцы-то приближались, были уже на Нарских прудах, а от Власика не поступало никаких указаний. Взрывать ли дом, сжечь ли постройки? И когда, кому?

Обитатели дачи разлетелись кто куда. Светлана, бабка ее Ольга Евгеньевна Аллилуева, няня Шура Бычкова, относившаяся к детям Сталина, как к родным, — все уехали в Куйбышев. Сергей Яковлевич Аллилуев — в Тбилиси. А здесь, в просторном доме, в сосновом лесу между двумя дорогами, было спокойно, царствовала осенняя тишина, нарушаемая лишь приглушенным постукиванием металла о металл. Это в подвале, в слесарной мастерской Сергея Яковлевича, продолжал в одиночку трудиться давний напарник Аллилуева из местных жителей. По фамилии, кажется, Бовин. Обычно они вместе с удовольствием ремонтировали примусы, велосипеды, даже часы. Два мастера на все руки. А теперь Бовин восстанавливал невесть как попавший к нему ручной пулемет Дегтярева, запросто называемый в войсках «дегтярь». Бовин почему-то решил, что я выдворю его с дачи, и сразу заявил, что никуда не уйдет. У него есть оружие (ремонтируемый РПД), и, если появятся немцы, сможет постоять за себя, уж одного-то фашиста пристрелит, и это будет его вклад. А в армию его не берут по здоровью. Я успокоил пожилого мастера.

Пообедали вместе в столовой, за большим столом, где усаживалось прежде много народа. Теперь были охранники, Бовин, три минера и я. Оказывается, повариха Настя, жившая в соседней деревне, продолжала дважды в день кормить обитателей дачи. Готовила она превосходно. Подала нам щи из квашеной капусты с грибами, а на второе жареную картошку со шкварками. Мы ели с аппетитом, а она, скрестив руки под грудью, прислонившись к дверному косяку, грустно смотрела на нас. Спросила, как ей быть. Все уехали, а про нее забыли, но если придут немцы, то как же она. Ведь числится в органах, у нее воинское звание… Я дал ей два телефона по ведомству Власика. Поколебавшись, дал еще и свои координаты, зная, как поморщится Иосиф Виссарионович, если узнает об этом. Не хотел он раскрывать меня. К счастью, немцы до тех мест не дошли, повариха моим адресом не воспользовалась, но об этой женщине мы еще вспомним, когда будем говорить о попытке гитлеровцев физически уничтожить Иосифа Виссарионовича. [Дачу при приближении фашистов поторопились взорвать. А через несколько месяцев восстановили, вернее, построили новую. (Примеч. Н. Лукашова.)]

После обеда мы с охранниками и Бовиным осмотрели весь дом, начиная с чердака до подвала. Обнаружилось довольно много различных бумаг, в том числе написанных рукой Иосиф Виссарионовича. Наброски статей, несколько неотправленных почему-то писем Светлане. Наверное, черновики. И письма Светланы, адресованные отцу. Детские, наивные письма, но все же… Ничто не должно было попасть в руки гитлеровцев. А уничтожить жалко.

Поступил таким образом. Все бумаги, написанные рукой Сталина, все письма от него или к нему завернул в клеенку, затем в бумагу. Довольно большой пакет получился. Взвесил на безмене и отправил с одним из охранников в Москву на имя Поскребышева. А уж он разберется. Надо бы Власику, но тот находился в Куйбышеве, готовил там место для работы и надежное убежище для Сталина — на всякий случай.

Всю остальную документацию, показавшуюся мне второстепенной, уложили в зеленый ящик (не помню, металлический или деревянный). Рассуждал так. Если на даче будет бой, все разрушится, землю изроют разрывы. А где безопасней, где памятное место? С тыльной стороны ограды осталась когда-то грудка неиспользованных кирпичей. Ее присыпали землей. Выросла трава. Этакий зеленый холмик, довольно приметный. Возле него и закопали мы ящик.

По совести говоря, в череде важных событий забыл я о той захоронке. Но вот почти через два десятка лет после смерти Сталина пришел ко мне на дачу совсем уже старый Бовин. И рассказал вот что. Он, мол, иногда собирает малину в лесу, с северо-западной стороны Дальней дачи. Грибы попадаются. И несколько раз встречал там высокого худого человекас какими-то ненормальными, испуганными глазами. То шарахался и исчезал. А в руках-то был тонкий стальной щуп, которым он вонзал в землю в разных местах. Разыскивал что-то?

Я заинтересовался, вспомнил о ящике, о свидетелях захоронения. У меня хватило сил дважды съездить туда и дойти до ограды дачи. В малиннике, в лесу я никого не встретил и памятного бугорка не нашел. Вроде бы ясно представлял, где он, помнил, сколько шагов от калитки в заборе. Но за многие годы все изменилось, что-то стерлось, вырубались старые деревья, росли новые. Появились другие холмики, другие ямы…

В общем, провозился я на Дальней даче до сумерек. А когда начало вечереть, меня позвал к воротам охранник: какой-то майор, дескать, подъехал на машине и вас спрашивает. Да кто бы это мог быть?! Оказывается, командир 193-го зенитно-артиллерийского полка Михаил Геронтьевич Кикнадзе собственной персоной. Каким-то образом ему стало известно, что я нахожусь в зоне, где расположены его батареи, и он не мог лишить себя радости увидеться — по его словам. Хотя главным скорее всего было желание узнать новости, определиться в необычной, неясной обстановке, когда враг рядом, когда неизвестно, что в Москве. И я был доволен встречей с хорошо знакомым боевым комполка.

Поехали к нему на командный пункт. Там я первый и последний раз в жизни стал свидетелем того, как зенитные орудия готовили для борьбы с танками. Мне, разумеется, был известен приказ Ставки Верховного Главнокомандования от 12 октября 1941 года, параграф первый которого гласил: "Всем зенитным батареям корпуса Московской ПВО, расположенным к западу, юго-западу и югу от Москвы, кроме основной задачи отражения воздушного противника быть готовыми к отражению и истреблению прорывающихся танковых частей и живой силы противника…"

В ту пору приказы и указы принимались не с бухты-барахты, не для того чтобы очиститься перед современниками и историей, а для неукоснительного исполнения. На зенитные орудия надевали щиты. В автомашины, которые должны были доставить эти орудия с боевыми расчетами к недалекой (Нара!) линии фронта, грузили бронебойные снаряды.

— Михаил Геронтьевич, жаль отпускать орудия? Не ослабит ли это противовоздушную оборону столицы? — поинтересовался я мнением командира полка.

Он ответил спокойно, как говорят про обдуманное:

— Мы понимаем необходимость, хотя, конечно, жаль… Расчеты сработавшиеся, обстрелянные, накопившие опыт ведения огня по воздушным целям. А в наземном бою надо все познавать заново. Но мы посылаем лучших. Они быстро освоятся.

— Посылаете, рискуя ослабить себя? — повторил я вопрос.

— В какой-то степени. В смысле уменьшения количества боевых единиц.

— Это как раз восполнимо.

— А насчет людей наверху пусть не беспокоятся. Мы проучили противника. Начиная с третьего октября немцы активных действий в нашей зоне не ведут. Пытаются прорваться лишь отдельные самолеты или мелкие группы. Восемнадцатого числа сбили «юнкерс» над Баковкой… Они не рискуют летать, а мы в это время готовим наших зенитчиков по всем специальностям. Люди у нас есть, мы ко всему готовы. Давайте нам только технику…

Наступившая ночь была в общем-то тихой, хотя подморозило, в разрывах туч появились звезды: погода благоприятная для летчиков. Вероятно, немецкая авиация полностью была задействована на фронтовой линии, фашистам уже не хватало сил для одновременных ударов по войскам и по нашим тылам. Мне тогда довелось наблюдать удивительную картину. Пожалуй, я вообще слишком восприимчив, чувствителен к световым эффектам, к оттенкам красок, может, получился бы и художник (на высокое звание живописца не посягаю, но не уступил бы малеваниям представителей всяких там "измов"). Не было времени, не было возможностей основательно испытать себя в этом отношении. Если и оставил несколько реалистических пейзажей Подмосковья, района "особых дач", то лишь для семейного пользования.

А тогда, осенним поздним вечером и наступившей ночью, с холма, с командного пункта полка, мы видели вот что. На западе, на большом пространстве, между Акуловом и Звенигородом, полыхали тусклые красноватые всполохи пушечных выстрелов. Но это лишь слабый, колеблющийся фон. Ярче вспыхивали желтые, почти золотые. Шарики — разрывы зенитных снарядов. И все это — в мрачной темноте, озарявшейся довольно продолжительным голубовато-мертвенным светом, который источали шары медленно опускавшихся осветительных бомб. После такой картины любая фантастика покажется заурядной реальностью.