Тайный советник вождя - Успенский Владимир Дмитриевич

При мне «погоняли» по плацу машины. В простых условиях водители действовали вполне нормально. Я посоветовал использовать каждую минуту для сколачивания подразделений, для ознакомления с личным составом. И быть готовыми для перехода в Москву. С тем и уехал. В тот же вечер сообщил свое мнение Семену Михайловичу. Тот поблагодарил. Ничего лучшего у него под рукой не имелось — буквально на следующий день 31-я танковая бригада была переброшена в столицу.

На совещании, если помните, Сталин сказал: все будет зависеть от обстановки. А она складывалась, на мой взгляд, довольно благоприятнр. По мнению Генштаба, противник, понесший значительные потери, не был способен в ближайшие дни предпринять крупное наступление. Немцы вынуждены были восполнить утрату в людях и технике, перегруппироваться, накопить боеприпасы, горючее. Бои за улучшение позиций, за отдельные населенные пункты существенного значения не имели и на наши планы повлиять не могли. Такой же была точка зрения командующего Западным фронтом Г. К. Жукова, чье слово в те дни было особенно весомым.

На земле сравнительно спокойно. Сложнее в воздухе. Мы уже говорили о том, что с 18 октября немцы не предпринимали массированных налетов на Москву. Их фронтовая авиация пробивала путь наземным войскам, а тяжелые бомбардировщики перебазировались на новые аэродромы, ближе к нашей столице. Прорывались или прокрадывались к Москве лишь одиночные самолеты, бомбовозы или разведчики. Я считал, что это продлится еще некоторое время, до начала нового вражеского наступления. Обычно немцы предпочитали бить массированно, используя сразу все средства. Однако 6 ноября произошло событие, заставившее нас основательно призадуматься. Выдалась хорошая погода. И едва рассвело, в небе появились вражеские самолеты. Около ста бомбардировщиков в сопровождении истребителей.

Фашисты рассчитывали, вероятно, на неожиданность. После большого перерыва, да еще в необычное время, утром, когда противовоздушная оборона отдыхает после ночного бдения. Но врасплох они нас не застали. Зенитчики встретили врага прицельным и заградительным огнем. Взмыли наши истребители, в том числе те, которые были стянуты к Москве для парада. Однако и фашисты проявили упорство. В полдень подошла вторая волна, более мощная — около ста пятидесяти машин. И эта волна была рассеяна на подступах к столице. И не просто рассеяна: противник получил жестокий урок, наши зенитчики и истребители сбили тридцать четыре машины. Это много, очень много, от таких потерь не сразу оправишься.

Во второй половине дня Иосиф Виссарионович снова советовался с Артемьевым, Буденным, Щербаковым, со мной и с Жуковым по телефону. Вопрос стоял так: воспользовалось ли немецкое командование летной погодой, чтобы «поздравить» нас с нашим праздником, или знает, что в Москве готовятся традиционные торжества, и пытается сорвать их? Последнее казалось мне сомнительным: откуда врагу знать о параде, если даже у нас об этом не знал никто, даже само слово «парад» не употреблялось. И все же: не нанесут ли гитлеровцы завтра, в обычное для наших парадов время, массированный воздушный удар, бросив на Москву многие сотни самолетов, часть из которых прорвется к городу, к Красной площади… И погода опять же. Беспокойно, нехорошо было у меня на душе. А Иосиф Виссарионович был деловито-спокоен, сосредоточен. Он уже принял решение и не колебался.

В шесть вечера я приехал на станцию метро «Маяковская», где намечено было провести торжественное заседание Моссовета. Почему Сталин выбрал именно эту станцию, ведь были и другие, не менее надежно укрывавшие от авиабомб? Вероятно, потому, что она просторна, вмещает много людей. Так считалось. Но я-то знаю и другое. «Маяковская» — любимое детище личного советника Сталина по строительству Ильи Давидовича Гоциридзе: самое лучшее, пожалуй, сооружение, созданное под его руководством. Он привозил сюда Сталина, когда шли отделочные работы, советовался с ним. Вроде бы посвятил эту станцию Иосифу Виссарионовичу, тем более что и Сталину она очень нравилась. Он несколько раз приезжал полюбоваться ею. Поздно ночью, когда прекращалось движение. Впрочем, бывал он и в других подземных дворцах, гордясь тем, что они сооружены в его эпоху. И мечтал о дворцах надземных, вознесенных к небу, чтобы многие годы украшали столицу.

"Маяковская" была залита ярким светом. У бюста Ленина — букеты цветов. Рядами стояли две тысячи кресел, принесенных сюда из ближайших театров. Слева (если от центра) путь был занят вагонами с распахнутыми дверями. Там — буфеты. Чай и бутерброды с колбасой, сыром, с икрой и семгой. Но люди, дорогие наши москвичи, давно не евшие досыта, прибывшие сюда прямо с заводов, из институтов, учреждений, не очень-то стремились к притягательной еде. Не толпясь, степенно заходили в вагоны, брали один-два бутерброда, не спеша запивали чаем. А некоторые вообще не заходили, стеснялись, что ли?..

В общем, для торжественного заседания все было готово. Ровно в девятнадцать ноль-ноль справа появился поезд. Двигался он медленно и бесшумно, не все даже обратили на него внимание. Остановился. Из первого вагона вышли члены Политбюро, и среди них — Сталин. Следом — наркомы. Просто, деловито, без восторгов и приветствий заняли отведенные им места в президиуме. Только председатель Моссовета Василий Прохорович Пронин не справился с волнением: дрогнул голос, когда предоставлял слово Иосифу Виссарионовичу Сталину. Можно понять Пронина: заволнуешься, зная, что в такой ответственный момент человеческой истории тебя слышит вся страна, друзья и враги во всем мире.

А вот мне выслушать тогда доклад Сталина не довелось. У меня и у ряда других товарищей, военных и гражданских, была особая задача. Мы разъехались по воинским частям, по райкомам партии, по предприятиям и учреждениям, руководители которых находились на торжественном заседании. Там ожидали их возвращения.

Все участники заседания остались в полной уверенности, что других праздничных мероприятий в Москве не будет. Никто не упоминал о демонстрации, о параде. Не вручали пригласительных билетов на Красную площадь. Более того, каким-то путем распространилось известие, что парад состоится в Куйбышеве. С тем и разошлись люди. Об этом в ту же ночь стало известно немецкой разведке, немецкому командованию. Наши чекисты гарантировали, что сведения попали к противнику по крайней мере по одному из каналов, не вызывавшему у фашистов никаких сомнении.

Порадовали синоптики, предсказав назавтра низкую облачность снегопад. Хотелось бы верить.

Я находился в казармах, где разместился личный состав 31-й танковой бригады. В штабе, возле телефона. Сюда же пришел вернувшийся с торжественного заседания полковник Кравченко. Он не знал, кто я, но нетрудно было догадаться, что не зря торчит здесь генштабист.

Наконец — звонок. Как было условлено, говорил Буденный. Официально и коротко:

— Товарищ Лукашов. Действуйте. С двадцати трех ноль-ноль. — И, помолчав, добавил: — Ну, успеха, Николай Алексеевич.

8

Итак, за час до полуночи командирам воинских частей, готовившихся к "небольшому смотру в районе Крымского моста", было объявлено о завтрашнем параде. Соответствующие сообщения и указания получили райкомы партии, руководители крупных предприятий и учреждений. Им надлежало составить списки приглашенных на Красную площадь, изготовить пригласительные билеты и, начиная с пяти утра, вручить их соответствующим лицам. Для доставки билетов по адресам использовать весь имеющийся в городе автотранспорт. Гражданским руководителям предстояла бессонная ночь. Военным тоже.

Мне понравилась выдержка полковника Кравченко, которому предстояло вести на глазах Верховного Главнокомандования и Политбюро только что сформированную, едва сколоченною бригаду. Ни один мускул, как принято говорить, не дрогнул на его обветренном грубоватом лице. Наоборот, радость засветилась в глазах. Да и вообще все, с кем я встречался тогда, были счастливы и горды тем, что им доверено в столь трудный момент продемонстрировать нашу стойкость, уверенность. Пошли бы, не дрогнув, не сломав ряды, под бомбежкой, под артиллерийским обстрелом. Не из фанатизма, — понимая вдохновляющее значение этого парада. И разве не умен, не дальновиден был Сталин, прочувствовавший все это, принявший трудное, но очень правильное решение.