История любовных побед от Античности до наших дней - Болонь Жан-Клод

Стало быть, даме пришлось выйти за пределы порядочности. На следующий день, когда герцог предложил ей использовать при своем туалете пудру из Польвиля, которой, по его словам, он и сам пользуется, маршальша подняла крик, громко ужасаясь и утверждая, будто граф де Со утратил мужскую силу именно потому, что пользовался такой пудрой! Подловатый ход. А юный герцог, пока еще наивный, счел необходимым доказать ей, что он-то отнюдь не ослабел. Она дала понять, что не вполне уверена в этом. Он тогда приласкал ее немного, она же, «чтобы еще пуще его воодушевить», стала сопротивляться, одновременно продвигаясь к ложу, на которое и упала. «Там она признала, что причиной слухов насчет несостоятельности графа де Со является его бессилие, а вовсе не пудра из Польвиля, ибо герцог соблаговолил доказать ей это».

Маршальша де Ла Ферте и герцогиня де Шатильон в силу своего возраста и положения могли позволить себе поступки, которые обесчестили бы девушку из народа. Прачка из Амьена, которая в 1659 году вышла замуж за сына сьера Лестока, королевского казначея, в глазах родителей своего мужа могла быть только авантюристкой. Даже если их сын совершеннолетний, подобная разница в общественном положении наводила на мысль о соблазнении, что позволяло расторгнуть брак. Для нас в этой печальной истории всего интереснее доводы адвоката Бийо. «По нынешним временам нет ничего более распространенного и банального, чем соблазнение наследника хорошей семьи, — возглашает он. — Юношей обольщают уловками столь искусными, что они не могут защититься от тех, кто ловит и берет в плен их взгляд, in oculis nubunt». Когда маршальша де Ла Ферте строит глазки, это в порядке вещей, но со стороны прачки тот же образ действий оценивается как преступный, а ее «жеманство» сводится к вульгарным «уловкам» заведомой обманщицы.

Нельзя ли уточнить, что именно имелось в виду под этими «уловками» и «жеманством», хотя хроникеры не вдаются в подробности на сей счет? Поэт Жильбер упоминает в пышных александринах о «тайных упреках и гнева притворного вспышках», призванных уязвить гордость преследуемой соблазнителем добычи. Но ведь на деле набор возможных приемов куда обширнее!

Для обольщения пускаются в ход и жесты, имеющие двойственный смысл: поправляя вуаль или шпильку в волосах, можно продемонстрировать белизну кожи, изящество рук. «Для вида, словно бы прическу поправляет, / Меж тем смятенье чувств природных пробуждает». С какой стати отказывать себе в этом? Белая кожа — преимущество француженок, тогда как итальянкам приходится прибегать к помощи белил, дабы «ущерб поправить, солнцем причиненный».

Женский арсенал обольщения остается бедным. Однако он все-таки более разнообразен. Именно женщинам, вынужденным придумывать множество хитростей, чтобы привлечь к себе внимание, суждено обновить искусство кадрежа, едва не загубленное распущенностью нравов. После того как при дворе Генриха IV в моду вошла хвастливая развязность, не кто иной, как женщины, мало-помалу восстановили изящество манер, заново научив мужчин соблазнять их.

ОТ ЛЮБВИ ПО МОДЕ ВЕКА — К ЛЮБВИ ПРЕЦИОЗНОЙ

Обстоятельства благоприятствовали переменам. Женитьба Людовика XIII на испанской инфанте Анне Австрийской привела к возникновению в Париже новых обычаев, сменивших те, что вошли в моду благодаря итальянскому влиянию эпохи Медичи и Кончини. О том, насколько впечатляющим был этот переворот, позволяют судить слова маркизы де Сабле, пораженной «удивительной тонкостью» комедий, стихов, романов, вывезенных из Мадрида и внушающих «самое высокое понятие о галантности, которой испанцы научились у мавров». Испания — вот страна, где «мужчинам позволительно и не зазорно питать нежные чувства к женщинам», совершая под их воздействием «величайшие и прекраснейшие деяния», становясь остроумными, благородными, добродетельными. Это страна, где удел женщин — «принимать от мужчин служение и обожание», не встречать с их стороны ничего обременительного, кроме знаков почтения. Итак, любовная болтовня, которая во Франции могла в лучшем случае служить всего лишь эротической преамбулой, внезапно утратила напряженную целенаправленность?

Молодая королева едва не стала первой жертвой этого различия менталитетов: убежденная, что «благородная галантность» ее родной Испании не предосудительна, она позволяет Бэкингему обольщать ее, что совсем не ко двору в ханжеском королевстве, где дамам никогда не подобает оставаться наедине с мужчиной: в этой Франции, наследнице «греховодника» Генриха IV, тет-а-тет заведомо подозрителен. Когда в 1625 году герцог предстал перед ней в одном из парков Амьена, а сопровождавший королеву паж из скромности ретировался, монархиня, оставшись с Бэкингемом вдвоем за оградой, скрывавшей их от посторонних взглядов, «охваченная, — по словам Ла Порта, ее камердинера, — каким-то слишком страстным волнением», стала звать на помощь. Бэкингем, предположил служитель, «позволил себе такую наглую разнузданность, что пожелал ласкать ее величество». То, что по ту сторону Пиренеев показалось бы довольно невинным, по эту сторону больше не выглядело таковым, хотя в данном случае речь идет о свидетельствах, благоприятных для чести царственной дамы.

Зрелость Людовика XIII, прозванного Целомудренным, годы правления Ришелье, осуждение Теофиля де Вио знаменуют конец целой эпохи. Распущенность нравов хоть и не исчезла вместе с Теофилем, однако вышла из моды. Но сильных страстей, толкающих на безумства, опасаются едва ли не больше, нежели разврата.

В моду входит любовь, избегающая крайностей, будь то чувственных или душевных. Не в пример беспокойным и потаенным страстям, их зрелищным порывам, теперь подобает стремиться к наслаждениям, сохраняя благоразумную умеренность, не грозящую нарушить мир в сердцах и в государстве. Ведь не вздумал же Генрих IV, даром что «оскорбленный и взбешенный мадемуазель де Монморанси», как замечал современник, объявить войну Голландии, где она нашла убежище? «Любовь былых времен, / Она уже не в моде», — с усмешкой замечает в 1653 году Тома Корнель в стихотворении «Любовь по здешней моде». Этот оборот, который произвел сенсационные перемены в умах двух поколений, толковали весьма различно, но в любой из трактовок доминировало легкомысленное непостоянство, сводящее все к обольстительным уловкам, преобладали скорее штампы общественного поведения, нежели проявления индивидуальности. Отныне процветает искусство нравиться всем красоткам, не заставляя их страдать и не обременяя себя самого исключительной страстью к той или этой. Королевский двор в результате стали называть «царством естественного». Так или иначе, именно в этом контексте возродилось искусство «крутить любовь», «строить куры», завоевывать женские сердца лишь ради удовольствия сплетать из них веночки для украшения новой хорошенькой головки. Это поветрие сперва воцаряется в салоне маркизы де Рамбуйе, а затем подчиняет своим правилам весь парижский свет. Благодаря ему в невероятном изобилии сочиняются эффектные фразы, мадригалы, плодятся стихотворные портреты прелестниц, ребусы с легкомысленными разгадками. В литературной игре рождалась особая страна любовных услад со своими законами, лотереями, обычаями. Светские львы и львицы умствуют о девяти новых разновидностях почтения и двенадцати способах вздыхать о любимом предмете на расстоянии, каковые выделяет Сомэз, создатель особого словаря «прециозных» (то есть драгоценных) речений и терминов, имеющих хождение в этой вымышленной стране возвышенных чувств.