Так я сомневался, но действительность опрокинула все мои сомнения. Концерт имел несомненный успех. С первого появления на эстраде, с первой улыбки, с первым поклоном я убедился, что я уже овладел моей публикой и что я ей родной, желанный и близкий. Все это учитывается какими-то неуловимыми трепетами, флюидами, бегущими с эстрады в партер и обратно.
Я увидел, что молодежь (молодежь внушала мне наибольшие колебания) с каждым романсом подпадала под мое настроение и я, как говорят французы, ее «держал».
О поколениях более ранних и говорить нечего. Я видел, как дамы украдкой вытирали навернувшиеся слезы, видел, как супруги, давно перешагнувшие через серебряную свадьбу, обменивались нежными взглядами – отзвук далеких воспоминаний, несомненно, приятных, способных взволновать даже и теперь немолодую, остывшую кровь… Нет, концерт удался!
Русский Париж оказал мне трогательный прием. Никогда не забуду этого внимания, этой ласки и этих вызовов, таких длительных, то затихавших, то вновь разраставшихся!..
Много старых моих друзей встретил я на моем концерте, и то, что не забыли они меня и пришли, было для меня великой отрадой.
Говоря о моих парижских друзьях, не могу не вспомнить милого, вечно юного и веселого Б. С. Мирского. Это один из тех редких, в особенности в нашей эмиграции, людей, которые умеют соединять в себе самые разнородные качества и таланты, оставаясь неизменно «просто людьми». Ученый, публицист, видный общественный и политический деятель, постоянный сотрудник «Последних новостей», Мирский – приятный собутыльник, остроумный собеседник и хороший товарищ. И, как оказывается, умеет писать не только прозою серьезные статьи и книги, но и стихами шуточные экспромты. Вот один из них, который я храню в своей копилке сувениров:
Юрочке
Поседел слегка Морфесси,
Но по-прежнему румян.
Мил и публике и прессе
Наш талантливый Баян.
Лейтмотив цыганских песен,
Без сомнения, – любовь.
Оттого напев Морфессин
Дамам всем волнует кровь.
В песнях ткет Морфесси Юрий
Из волшебных чар узор.
И вздыхает много гурий
По Морфесси до сих пор.
Пусть растет в своем прогрессе
Здесь певцов цыганских рой;
Но один из них – Морфесси,
Всеми признанный герой.
Знали Юру наши веси:
И Москва, и Петроград.
Мудрено ли, что Морфесси
И Париж узнать был рад.
И в Париже, как в Одессе,
Пыл свой юный сохраня,
К числу друзей я отношу и труппу лилипутов во главе со знаменитым Андрюшею Ратушевым, этим крохотным человеком больших, разносторонних талантов, и еще моим верным мажордомом петербургского периода – Николаем Суриным.
Надо было видеть, как они сидели на эстраде, как любовно и чутко воспринимали мой успех!.. После концерта я угостил лилипутов ужином в «Московском Эрмитаже», где их появление произвело настоящую сенсацию, особенно среди иностранцев. Их окружили вниманием, и они затмили официальную программу. Директор «Эрмитажа» А. В. Рыжиков пышно приветствовал моих миниатюрных гостей.
Концерт является для меня и для моей души как бы утонченным десертом; мой же хлеб насущный – пение в ресторане. Долго я выступал, чуть ли не с открытия его, в «Большом Московском Эрмитаже», поставленном на исключительную высоту магом и чародеем сложного ресторанного искусства А. В. Рыжиковым. Своей кухней, своей богатой программой, своей обходительностью он сумел привлечь к себе сливки международной колонии Парижа.
За многие месяцы моих выступлений никогда, ни разу мое артистическое самолюбие не было уязвлено хотя бы малейшим невниманием со стороны публики, в громадном большинстве не понимающей языка, на котором я пою.
Глава XVII
ЭПИЛОГ
Оглядываясь на незабвенное прошлое, которое никогда, никогда больше не вернется, вспоминаю колоритный и в бытовом, и во всех других отношениях уголок Александрийского театра. Это его фойе и буфетная комната. В дни репетиций, в минуты перерывов и после репетиций сходились там знаменитый дядя Костя – Варламов, Давыдов, Судьбинин, Ходотов. Однажды, совершенно случайно, заглянул и я туда с Де-Лазари, после чего сделался постоянным гостем буфетной комнаты. Общение с корифеями русской Императорской драмы давало много захватывающего. Что ни человек, то эпоха, и какая эпоха! В первый мой дебют в этом фойе я спел под гитару «Что вы голову повесили, соколики?».
Это зажгло Владимира Николаевича Давыдова, и он, помолодевший, выхватив у Де-Лазари гитару, сам спел несколько стариннейших романсов. Правильнее сказать, Давыдов не пел, а передавал, но что это была за передача! Сколько огня, сколько чувства, сколько умения! Мы все внимали ему, затаившись…
Сплошь да рядом из фойе Александрийского театра мы перекочевывали всей компанией – это было в нескольких шагах, – в трактир Мариинской гостиницы. Он славился дешевизною, своим органом, который назывался оркестрионом, своим чисто московским укладом и своими подовыми пирогами, до которых мы все были большими охотниками. Но самым большим из нас – Варламов. Легендарный дядя Костя в один присест съедал два, а то и три пирога. Хотя они были воздушные, но жирного, промасленного теста могло хватить на многие десятки обыкновенных пирожков. Мариинская гостиница была единственной в Петербурге с московскими половыми во всем белом вместо лакеев-фрачников. Там мы проводили время сначала под звуки органа, потом, перебравшись в кабинет, пели под гитару. Все это общество я часто собирал у себя на Каменноостровском. Памятен мне один ужин после моего концерта в Малом зале консерватории. Съехались у меня и все участники концерта, и просто гости. Из участников – Тамара Карсавина, В. Н. Давыдов, Павел Самойлов и Лопухова с Орловым. Из просто гостей – А. И. Куприн и другие.
Ужин, как было принято писать в газетах, затянулся далеко за полночь. Наиболее умеренные под утро разъехались, менее умеренные остались, и незаметно подоспел завтрак, К обеду я вызвал из Новой Деревни цыган, и, не смыкая глаз, мы весело провели 48 часов. Одни легли костьми, другие все еще не сдавались. В числе этих несдавшихся оказался и обаятельнейший А. И. Куприн. Ни за что не хотел уходить! В его гатчинском доме тревога, запросы ко мне по телефону. Но Куприн – хоть бы что, плотно уселся в кресле, и не в силах человеческих было заставить его подняться! Тогда мы бережно с креслом снесли его к подъезду и вместе с креслом водрузили в автомобиль. Так в кресле Александр Иванович и доехал до Гатчины. Через два дня я получил свое кресло обратно. Новодеревенским цыганам, которых я всегда вспоминаю с особенно нежным чувством, я обязан, во-первых, многими ночами большого подъема и настоящего веселья, а, во-вторых, еще тем, что многому у них научился. В моей карьере исполнителя цыганских романсов они сыграли далеко не последнюю роль.
У них в Новой Деревне я был своим человеком. Иногда я по двое суток пропадал у цыган со своими друзьями. Нередко создавался общий громадный хор из нескольких соединенных хоров.
