Жена вышла. Хозяин молча налил три чайных чашки самогона и, тяжело вздохнув, поднял свою:
— Выпьем за успехи родной Красной Армии, — и, не закусывая, продолжил : — У меня перед самой войной добровольно ушел в армии единственный сын. С тех пор о нем ничего не знаю, — и, вынув из кармана брюк бумажку, передал мне.
Это была повестка, отпечатанная на машинке. В ней хозяину предписывалось немедленно покончить с красными постояльцами и прибыть, на какую-то дорогу, где его встретят верные друзья украинского народа. За невыполнение данного распоряжения — смертная казнь. И в конце — призыв: «Да здравствует свободная и независимая от большевистской России Украина!»
Что посоветовать хозяину, чем помочь, — мы не знали. Задумались. Он спросил:
— Правда ли, что на днях здесь снова будут немцы ?
На это мы решительно сказали — нет. Крестьянин долго думал, потом медленно и с досадой заговорил:
— Но кто нас, таких, как я, охранит от бандитов? Здесь их много. С оружием. Вы ведь воюете не с бандитами? Да и как с ними воевать? Они живут и в лесах, и среди нас, крестьян, и в городах. Местной власти пока нет. Угрозу они выполнят. Вы завтра уедете на аэродром и заберете с собой часового…
Мы понимали: крестьянин прав. Авиационные части не имеют возможности защищать местное население от распоясавшихся бандеровцев.. А наземные войска — на фронте. Сейчас фашисты тенят наших, вырываясь из окружения. Специальных же отрядов для борьбы с этими бандами пока нет. Мы могли только пообещать хозяину и на день оставлять у него дома часового, охраняющего нас ночью.
— Значит, он будет сторожить только меня и мою хату, — опечаленно рассуждал хозяин. — А за водой, в амбар за хлебом, за сеном я буду ходить тоже с часовым? Не лучше ли мне, пока все утрясется, уйти из села? Продуктов я уже припас. Поросеночка заколол.
Беседа затянулась. Нам было известно, что украинские буржуазные националисты действуют заодно с фашистами. Они заранее, еще при оккупации, создали вооруженные отряды для борьбы с Советской властью. Сейчас для них наступило подходящее время. Играя на национальных чувствах народа, применяя шантаж, угрозы и террор, они привлекают на свою сторону население. Что ответить на прямой вопрос крестьянина? Часовой? Разве это мера? Если у каждого крестьянского дома выставлять часовых, полк и летать не сможет. Сказать: уходи, скрывайся — язык не поворачивается. Самое реальное, что мы могли, — усилить охрану села.
— Так, значит, советуете мне никуда не уходить? — Хозяин как бы делал окончательный вывод из нашего разговора.
— Да, подождите, — сказал я. — С нами вам нечего бояться.
— Подождать… — На лице крестьянина печаль и раздумье. — Ждать, пока взойдет солнце, роса глаза может выесть… В Тремблове, говорят, сегодня уже двоих убили. И среди бела дня…
Крестьянин долго сидел в задумчивости. Потом не спеша встал, поблагодарил нас за внимание и со слезами на глазах начал прощаться:
— Сосед меня уже ждет, — и, окинув взглядом комнату, посоветовал: — Ставни на окнах на ночь нужно закрывать, двери запирать. В нашем селе под вечер появились какие-то незнакомые люди. Часовой — девушка. Ее бесшумно могут снять, — и, помолчав, добавил: — Береженого и бог бережет.
7
Разбудил меня резкий свет. Солнце сквозь щелочку в ставнях, словно лезвием кинжала, разрезало темноту комнаты и уперлось своим острием в нашу постель на топчане. Уже день? Почему нас не разбудили?
Сачков тоже проснулся и торопливо потянулся под подушку за пистолетом. Я спрыгнул с топчана и распахнул створки окна. Солнце залило комнату. На улице никого. И часового нет. Обычно он находился перед окном. Тонкий слой пушистого снега, выпавшего за ночь, запорошил оголившуюся было за вчерашний день землю. Виднелось множество свежих следов машин и конных повозок. Что это значит?
Томясь неизвестностью, мы молча оделись. В хозяйской комнате — ни души. Ни над одной избой не вьется утренний печной дымок. В селе никаких признаков жизни. Собачьего лая, петушиного крика и то не слышно. Мы поняли: случилось то-то скверное. Вспомнились вчерашние слова хозяина; в селе появились незнакомые люди. Бандеровцы? Нападение на аэродром? Прорыв противника?..
— А где же часовой? — не выдержал я.
Следы его вьются вокруг дома. На снегу никаких признаков борьбы. Однако среди следов часового (он был обут в валенки с галошами) есть и другой след. Значит, к часовому кто-то подходил. Другого мы ничего не могли определить.
— Куда возьмем курс?
— Куда? — На лице Сачкова досада. — Почему же нас не разбудили? — И решительно махнул рукой: — Пойдем в столовую. Не будем нарушать установленный порядок.
— А если и там никого?
Из проулка с западной окраины села вывернулась извозчичья коляска с бубенчиками. Давно мы не видели таких. Впереди сидят двое мужчин. Сзади из-за домашнего скарба выглядывают перепуганная женщина и два детских личика. Мы пошли навстречу. На вопрос: «Откуда?» — сидевший за кучера мужчина хлестнул кнутом по крупу гнедого и отрывисто бросил:
— От немцев. Они прорвали фронт.
Уставший, взмыленный конь чуть прибавил шагу, но не побежал. Вслед этой коляске по проселочной дороге с запада на восток проехали еще несколько конных экипажей.
— Ну как, нарушим установленный порядок? — спросил я Сачкова.
Миша, плотно сжав губы, посмотрел на удаляющиеся повозки и, взглянув на голубое, свежее небо, по которому спокойно плыли редкие завитушки белых облаков, с тоской проговорил:
— Да-а, только бы летать да летать. А мы?.. — И добавил: — Сейчас надо подзаправиться, а потом видно будет. Начнем день, как всегда, с завтрака.
Не так уж мы проголодались, чтобы рваться в столовую. Но рядом с ней размещались склады аэродромного батальона, и мы надеялись, что там должны быть люди. Если никого нет и склады опустели — не важны наши дела.
Столовая находилась в большой крестьянской избе. У ее двора стояла запряженная лошадь. Подпруги у нее были ослаблены, и она невозмутимо ела сено, наваленное прямо на землю. На широкой — телеге — ящики с мясной тушенкой и сгущенным молоком. Консервы были наши, и мы безо всякой опаски распахнули дверь. В столовой сидели две девушки-официантки и повар. Они удивились и, как мне показалось, даже испугались, увидев нас.
