Реанимация Записки врача - Найдин Владимир Львович

Потом он сотворил еще одно благое, необычное дело. В больнице-санатории лечились юноши, девушки и дети, перенесшие полиомиелит. Несчастье, которое их настигло, оставило им сухие параличные ноги. При полном благополучии всех остальных органов и членов. Включая голову. Умные были ребята. Лева, начитавшись каких-то переводных английских авторов, решил из них сделать рукоходов. Так раскачать и укрепить верхнюю часть туловища и рук, чтобы они смогли как-то возместить, скомпенсировать свою ножную убогость. И ведь получилось! Ребята фанатично занимались и превратились в настоящих атлетов. Мощные торсы, мышцы, как канаты, шеи, как колонны. Если не смотреть на ноги. А что на них смотреть? Ну, не повезло с ногами.

Один из парней, Нерсик, так накачался, что делал стойки на одной руке, поднимался на руках по лестнице-стремянке, спрыгивал с этой стремянки опять же на руки. Цирковой номер! Настоящий рукоход! Лев и его повез в Москву, да не в училище, а прямо в цирк. И ведь приняли! И номер поставили. И Нерсик срывал шквал аплодисментов, забираясь на руках на какую-то поднебесно-купольную лестницу, и сотворял там всякие чудеса эквилибра, демонстрировал потрясающей красоты торс, могучие руки и невозмутимо-равнодушное лицо с могучим же армянским носом.

Думаете, легко новичку в цирке получить номер? Но тут уж действовали Левкины связи и знакомства. Дело в том, что по всем циркам страны тогда гремела группа акробатов Замоткиных. Он и сейчас жив, скромный и даже застенчивый Володя Замоткин, и его милая жена и ассистентка Элечка. Только ходить ему мучительно тяжело — коленки раздолбаны, как буфера у старого вагона. Болят, скрипят и не держат.

Этот Володя, кстати, тоже саратовский сопляжник Льва, исполнял единственный в мире номер — сальто-мортале на ходулях. Акробат становился на двухметровые ходули, превращаясь в сказочного монстра-кузнечика, и с подкидной доски крутил сумасшедшее сальто, приземляясь на опилки без всякой страховки. Простенько так взлетал на высоту двухэтажного дома, переворачивался там через голову на 360 градусов и грохался с этой высоты на палки — ходули-ноги, чуть приседая для амортизации. Больно! Но улыбка была абсолютно радостной, до ушей. Оп-ля-ля. И публика, конечно, не видела ссадин, синяков, растяжений и опухолей, которые сопровождали каждого прыгуна на утренних тренировках в пустом цирке. Иногда со страховочной лонжей, а иногда и без. Невидимые миру слезы.

Но цирк — как наркотик. Кто вкусил, не может выплюнуть или завязать совсем. Левку уберегла врачебная стезя — ему хотелось лечить людей, а не только удивлять и развлекать.

Ведь цирк — это удивление. Надо уметь делать то, что другие не умеют и никогда не научатся. Завязывать удава вокруг шеи. Совать голову в пасть бегемоту. Стоять вниз головой на одной руке, а другой рукой играть серенаду Шуберта на гуслях или, еще лучше, на двуручной пиле. Надо, чтобы зритель понял — он этого сделать не сумеет. Это его очень удивит и озадачит

Больше всех Лева уважал клоунов, просто благоговел и преклонялся. Клоун должен уметь делать все, что другие артисты делают, но делать это смешно и нелепо. У него дурацкий костюм. Короткие рукава и штанины, огромные башмаки и рыжий лохматый парик. Настолько огненно-рыжий, что клоунов и называли рыжим. Он должен спотыкаться на ровном месте и падать в какую-то неподходящую среду — лужу, известку, на бревно.

Сам клоун почти никогда не смеется. Он — не весел. Плакать — плачет, заливая слезами своего визави в двух метрах от него. Горюет, страдает, боится, несчастливо влюбляется — и делает это все таким образом, чтобы над ним смеялись другие. Труднейшая роль! С нею справлялись только великие. Чарли Чаплин — великий, например.

Лева и сам был по натуре таким клоуном. Печальным, веселым и удивительным.

Его авторитет в цирковой среде был огромным. Когда приезжал в Москву, то звал всех друзей в цирк. Нас пропускали без билетов, сажали в директорскую ложу и почтительно говорили: «Сам Мильман приехал». Такая неарийская фамилия никого не смущала. Человек умел делать дело. В маленьком приморском городке клепать кадры для Его Величества Цирка. И делать это абсолютно бескорыстно, из интереса.

Один раз и для него наступил час «икс». Этот час встречается в жизни у любого человека, иногда раз, иногда два, редко — три. После чего биография делает резкий поворот, ее рельсы идут в новом направлении — иногда к счастью, иногда наоборот. В прославленной акробатической группе заболел центровой. Без него ансамбль рассыпался. А через две недели надо ехать на гастроли в Австралию. А оттуда в Сингапур, Гонконг и Малайзию. Одним словом, на Борнео. Само слово-то какое — Бор-не-о. Романтика! Левке предложили войти в эту элитную труппу, чуть потренироваться и вылететь на сказочные гастроли. Каков соблазн! Вот страдание! С одной стороны — Борнео, Австралия, аборигены, утконосы, здесь зима, там лето. Лихая и совершенно новая жизнь, а с другой — семья, обожаемые жена и дети, а еще и парализованные ребятишки в больнице, которые спят и видят себя акробатами, силачами, ловкачами! Левка мучился-мучился и… остался. Если бы поехал, то больше в медицину не вернулся бы. Он знал, что цирк засасывает, как очаровательная зеленая травка на коварном болоте. Наступил… и привет. С концами. Даже булькнуть не успеешь. Друзья-циркачи рассказывали.

Я подозреваю, что и жена Тамуся внесла свою лепту. Вспоминается чудесный фильм «Тридцать три», когда Травкин-Леонов на «Чайке» перед полетом на Марс едет посоветоваться с женой. Получает мокрым полотенцем по морде и обреченно (облегченно) докладывает: «Семья согласна!» Думаю, что здесь было что-то похожее.

В общем, он остался. Но начал писать стихи. Они у него получались совершенно цирковыми и очень искренними — с нелепыми выкрутасами. Левку обвиняли в графоманстве, отмахивались (я, увы, в том числе), а он писал их и писал. Ночью. У него была бессонница. Тематика стихов была широкая и разнообразная — на смерть Листьева и футбол одноногих инвалидов, события у Белого дома и нежность к жене. Вот послушайте:

«Нет болей в суставах,

Когда снимаешь платье.—

Снимают усталость

Крепкие объятья,

Жена и осьминог…

Какие глупости!! У каждого своя судьба.

Но мне от осьминога еще б

четыре щупальца,

Чтоб всю покрепче обнимать тебя».

Немного коряво и нескладно, но чувства, чувства каковы! А еще в своих стихах он устраивал всякие цирковые штучки: акростих, монорим, омфоним, слова-перевертыши. От этой словесной акробатики сама поэзия абсолютно увядала, но он этого не замечал и радовался вообще всякому словесному разнообразию.

Еще он любил делать из пластилина различные акробатические пирамиды. Сначала из проволочек мастерил каркас, а потом одевал его желтым, синим, красным пластилином. Его персонажи делали стойки на руках и голове, горизонтальные висы — «крокодилы», мостики и арабески. Иногда целыми ночами лепил. Чтоб не страдать от бессонницы. Сейчас в Гудаутах есть целый музей этих фигурок. Их более ста. Как музей мадам Тюссо. Он фотографировал эти композиции, а на обороте писал «стишата» (его выражение):

Скепсис свой побереги,

Перо поэта здесь бессильно.

Ну и что, что нет ноги —

Им костыли, как крылья.

Хоть это звучит банально, но он действительно приносил увечным детям радость, крылья, надежду. Это дорогого стоит. Сам он был сказочно бескорыстен и непрактичен. Целый вечер трясся на «уазике» по горным дорогам, старика-инсультника консультировал. «Устал как собака, но хорошо заработал! Подарили пятьдесят рублей». Увидев на моем лице крайнее удивление, оправдывался: «Мы же в Абхазии. У нас на эти деньги можно курицу купить, сулугуни, зелень и еще на домашнее вино останется. Мы люди не гордые, на целую неделю еды хватит». Иной уровень жизни.