Злой рок. Политика катастроф - Фергюсон Ниал

В любом случае у римлян был и другой вулкан, о котором стоило беспокоиться, и находился он намного ближе к ним. Везувий, расположенный на берегу Неаполитанского залива, мощно извергался в 1780 году до нашей эры (извержение Авеллино)^[236], а в следующий раз – за семьсот лет до своего самого знаменитого извержения, которое произошло в 79 году нашей эры, в правление императора Тита. Римляне имели некоторое представление об опасности землетрясений – одно, очень суровое, постигло Кампанию в 62 или 63 году нашей эры. Однако они не знали, что подземные толчки, которые были ощутимы вблизи Везувия за несколько дней до извержения, предвещают катастрофу. Всего несколькими годами раньше Сенека размышлял о возможной связи землетрясений и погоды, но не рассматривал связь с вулканами. «Уже много дней ощущалось землетрясение, – писал Плиний Младший историку Тациту, – не очень страшное и для Кампании привычное»^[237][238]. Вулкан начал извергаться утром 24 августа, выбросив на высоту в 21 милю (ок. 34 км), огромное древообразное облако камней, пепла и вулканических газов. Расплавленная порода, измельченная пемза и пепел накрыли Помпеи, Геркуланум, Оплонтис и Стабии. Громадное облако обрушилось вниз, создав пирокластический поток – неимоверно горячую волну газа и обломков пород, которая хлынула со склонов вулкана. Считается, что тепловая энергия при этом в 100 тысяч раз превосходила ту, которая выделилась при взрыве атомных бомб над Хиросимой и Нагасаки в 1945 году^[239].

Рассказ Плиния Младшего о катастрофе прекрасно показывает, насколько извержение Везувия поразило даже самых образованных римлян. Дядя и тезка Плиния в то время пребывал в Мизене, на северо-западной оконечности Неаполитанского залива, где командовал флотом.

В девятый день до сентябрьских календ, часов около семи, мать моя показывает ему на облако, необычное по величине и по виду. Дядя уже погрелся на солнце, облился холодной водой, закусил и лежа занимался; он требует сандалии и поднимается на такое место, откуда лучше всего можно было разглядеть это удивительное явление.

Облако… больше всего походило на пинию: вверх поднимался как бы высокий ствол и от него во все стороны расходились как бы ветви.

Явление это показалось дяде, человеку ученому, значительным и заслуживающим ближайшего ознакомления. Он велит приготовить либурнику…^[240]

Он спешит туда, откуда другие бегут, держит прямой путь, стремится прямо в опасность и до того свободен от страха, что, уловив любое изменение в очертаниях этого страшного явления, велит отметить и записать его. На суда уже падал пепел, и чем ближе они подъезжали, тем горячее и гуще; уже куски пемзы и черные обожженные обломки камней, уже внезапно отмель и берег, доступ к которому прегражден обвалом…^[241][242]

Это кажется невероятным, но Плиний Старший сошел на берег, чтобы увидеть своего друга Помпониана, пообедал с ним и отправился спать, даже несмотря на то, что извержение продолжалось и повсюду вокруг них содрогалась земля. Когда друг все же разбудил спящего Плиния, тот попытался спастись, накрывшись подушкой от падающих камней и пепла, но умер от ядовитых испарений (по всей видимости, их породил пирокластический поток) прежде, чем успел вернуться на корабль. Плиний Младший писал, что его боль слегка утихала лишь при одной мысли: «…я гибну вместе со всеми и все со мной, бедным, гибнет: великое утешение в смертной участи»^[243][244]. И пусть в конце концов он выжил, мы увидим, что это совершенно обычная реакция: когда мы сталкиваемся со стихийным бедствием, нам кажется, что настал конец света.

Помпеи и Геркуланум были разрушены; их не стали отстраивать заново, и люди в них больше никогда не вернулись. Сейчас, по прошествии двух тысячелетий, путешественник может увидеть их руины и поразиться – как сделал я еще мальчишкой – грубой энергии жизни римлян I столетия и печальной торжественности ее рокового финала, наступившего в тот страшный летний день. Я никогда не забуду идеально сохранившиеся места, где умирали в агонии сотни беглецов, тщетно пытаясь найти спасение в fornici – лодочных сараях, выстроенных вдоль прибрежной полосы Геркуланума. Но эти укрытия никак не могли спасти людей от 500-градусного жара пирокластического потока^[245]. И все же извержение Везувия, как кажется, почти не повлекло никаких более масштабных последствий. Римская империя жила и процветала, едва почувствовав удар. Другие поселения, расположенные неподалеку от Везувия, восстановились. И это одна из странных черт политики катастроф: люди почти всегда возвращаются туда, где произошло бедствие, независимо от того, насколько сильным оно было. Неаполь развился в один из крупнейших городов современной Италии, невзирая на еще одно мощное извержение вулкана в 1631 году, – оно было не таким сильным, как то, которое описывал Плиний, но все же его жертвами, по разным подсчетам, стали от трех до шести тысяч человек^[246]. Сегодня Неаполь – третий по величине город Италии, и его население, если считать с пригородами, составляет 3,7 миллиона человек. На случай извержения Везувия предусмотрен план эвакуации, но он вряд ли особо поможет, если масштаб бедствия хоть сколь-либо сравнится с катастрофами 1780 года до нашей эры и 79 года нашей эры^[247].

Что примечательно, извержение Везувия не стало самым разрушительным в эпоху Древнего Рима. Пальма первенства принадлежит извержению Хатепе, которое произошло примерно в 232 году, когда пробудился вулкан Таупо на Северном острове Новой Зеландии. Крупные извержения вулканов, таких как Окмок, Таупо и Пэктусан (ок. 946, граница Кореи и Китая), отличаются от землетрясений – иной формы геологических катастроф, – поскольку оказывают глобальное влияние на климат Земли. Период с 1150 по 1300 год был отмечен пятью мощными извержениями, при каждом из которых в стратосферу выбрасывалось по меньшей мере 55 миллионов тонн сульфатных аэрозолей. Самое сильное извержение – вулкана Самалас на индонезийском острове Ломбок – привело в 1275 году к выбросу более 275 миллионов тонн аэрозолей^[248]. XIV–XVI века были намного спокойнее, разве что в Вануату в 1452 году или в начале 1453-го проснулся вулкан Куваэ, в результате чего образовались одноименная подводная кальдера и два острова Эпи и Тонгоа. В XVII столетии произошли более серьезные извержения. В трех крупнейших были виновны следующие вулканы: Уайнапутина (Перу, 1600), Комагатаке (Япония, 1640) и Паркер (Филиппины, 1641). И тем не менее даже их затмили Лаки (Исландия, 1783–1784) и Тамбора (Индонезия, 1815), выбросившие в стратосферу по 110 миллионов тонн сульфатных аэрозолей. С тех пор нам не приходилось сталкиваться с подобным размахом. Ни одна из последующих катастроф такого рода во всем мире – в том числе извержение Кракатау (26–27 августа 1883 года), когда взрывы были слышны даже в Западной Австралии^[249], – не достигла и четверти их масштаба.

Нам в целом немногое известно о том, сколько людей погибло от извержений вулканов до XIX столетия. Нидерландские колониальные власти подсчитали, что извергшийся Тамбора погубил 71 тысячу, а Кракатау – 36 600 человек. Впрочем, по современным оценкам, при извержении Кракатау число жертв могло доходить до 120 тысяч^[250], если принять во внимание многочисленные общины, жившие в районе Зондского пролива (их смело последующим цунами)^[251]. Лаки убил пятую часть населения Исландии, а возможно, и четверть, и еще больше скота. Но в Исландии и так всегда мало кто жил. Азия, и особенно Индонезия – вот где вулканы уничтожают больше всего людей. Как удалось установить, за последние десять тысяч лет на Индонезию пришлось 17 % всех мировых извержений, но при этом 33 % таких, которые достоверно привели к человеческим жертвам^[252]. Люди, менее склонные к риску, там бы просто не поселились.

Однако извержения вулканов не просто убивают тех, кто находится рядом. Они еще оказывают немалое влияние на климат и тем самым – на сельское хозяйство и пропитание. На территории нынешних Швейцарии, Эстонии, Латвии и Швеции зима 1601–1602 года случилась очень холодной – лед, сковавший гавань Риги, не таял дольше обычного, – а в России в 1601–1603 годах от голода, как принято считать, умерли более полумиллиона человек^[253]. Не один год, после того как извергались Комагатаке и Паркер, в Японии, Китае и Корее выдавались холодное лето, засуха, плохие урожаи и голод. Засухи отмечались и на территории нынешних Украины и России, на Яве, в некоторых районах Индии, во Вьетнаме, на греческих островах и в Египте. Франция и Англия пережили несколько холодных и дождливых летних сезонов. Годы самого страшного голода, постигшие Японию времен сегуната Токугава (1638–1643, 1731–1733, 1755–1756, 1783–1788 и 1832–1838), совпадали с периодами высокой вулканической активности^[254]. После того как проснулся вулкан Лаки, Бенджамин Франклин пораженно отмечал присутствие «постоянного тумана» над Европой и несколькими частями Северной Америки. В Великобритании лето 1783 года оказалось необычайно теплым из-за накопления пепла в атмосфере, но потом пришла необычайно холодная зима – из-за того, что воздух был полон диоксида серы, поглощавшего тепло. Приходские метрические книги в Англии и Франции указывают на значительную избыточную смертность, вызванную респираторными заболеваниями, к которым привело извержение Лаки. Зима 1783–1784 годов оказалась неимоверно суровой и в Северной Америке: Миссисипи замерзла в районе Нового Орлеана^[255]. После извержения Тамборы от старой Англии до Новой Англии тоже наблюдались исключительно суровые холода – и урожай в это время, естественно, был скудным^[256]. А «работа» Кракатау не только снизила температуру в Северном полушарии на 0,4 °C^[257], но и позволила всему миру еще много месяцев любоваться зрелищными закатами^[258]. (Полагают, что один из таких закатов изображен на картине Эдварда Мунка «Крик».)