Ознакомительная версия. Доступно 36 страниц из 177
Норвежский и британский маршруты были совершенно разными по стилю и атмосфере. Ледник Акселя Хейберга — короткий, крутой, изломанный, зажатый в узком ущелье между высокими горами — производил такое же сильное впечатление, как альпийский пейзаж. Ледник Бэрдмора в целом казался грандиознее; горы здесь были почти такими же высокими и более заметными с далёкого расстояния. Впечатление он производил общей панорамой и масштабом, а не формой и головокружительной высотой: это напоминало скорее Гималаи, чем Альпы.
Ледяные осыпи на леднике Бэрдмора были не столь высокими и крутыми, как на леднике Акселя Хейберга, но более длинными. Можно сказать, что опасность здесь была менее интенсивна, но более продолжительна. Однако британцы имели преимущество перед норвежцами в виде более плавного восхождения, что позволяло легче привыкнуть к высоте. Ледник Бэрдмора — шириной в несколько миль от края до края — плавно изгибался наружу, словно белая замёрзшая Амазонка, и оказался более подходящим местом для изнурительного героического похода Скотта.
В то время как Амундсен на каждом дюйме своего пути становился первопроходцем, Скотт шёл по следам Шеклтона и мог не затрудняться поиском дороги, хотя при этом отрицал заслуги предшественника. Каждую ночь в палатке, изучая дневник Фрэнка Уайлда и выдержки из «Сердца Антарктики», Скотт жадно сравнивал себя с Шеклтоном. «Сегодня мы на шесть дней отстаём от Шеклтона, — уныло написал он 16 декабря, — и всё из-за ужасного штормового ветра». Шеклтон, Шеклтон, всю дорогу Шеклтон… Скотт не разделял восхищения результатами своего предшественника, которое испытывал Амундсен (или Дэйтс). Если Шеклтон и упоминается в дневниках Скотта, то всегда с пренебрежением. «Мы видим, что в картах ошибка и погрешность всё увеличивается», — радостно написал Скотт, а потом, 17 декабря, триумфально добавил: «Мы его обошли!» Запись была сделана в тот день, когда они прошли гору Хоуп и оказались в верхней части ледника в районе вершин Уайлд, Маршалл и Адамс, названных в честь трёх спутников Шеклтона в его южном путешествии. Сами названия мест напоминали Скотту о сопернике, который оказался здесь раньше него.
Поскольку они приближались к вершине ледника, наступило время повернуть назад ещё одной вспомогательной партии. «Необходимость делать этот выбор меня пугает, — жалуется Скотт в своём дневнике, — нет ничего тяжелее».
Среди тех, кто должен был вернуться, оказались Аткинсон, Райт, Черри-Гаррард и старшина Киохэйн. Они ушли 21 декабря.
Накануне вечером Уилсон отозвал Аткинсона в сторону и как врач у врача спросил, кто из матросов, с его точки зрения, по своим физическим и психическим данным больше готов к походу на полюс — Эдгар Эванс, Лэшли или Крин?
Аткинсон ответил: «Лэшли». Уилсон согласился с ним.
Затем Аткинсон добавил, что по физическим данным с Лэшли вполне сопоставим Крин. Уилсон на сей счёт имел другое мнение. Но относительно кандидатуры Лэшли их мнения совпадали.
Этот разговор был связан с желанием Скотта как офицера военно-морского флота иметь одного из представителей нижней палубы рядом с собой в момент триумфа, на что он очень надеялся. Такая честь выпала старшине Эвансу. Уилсона эта перспектива не радовала. Он заметил, что Эванс со времён «Дискавери» сильно сдал. Кроме того, физические и психические недостатки этого человека грозили реальной опасностью в условиях стресса. Одного пьянства Эванса было достаточно, чтобы вызвать сомнения относительно его кандидатуры. Уилсон считал, что если с ними и должен пойти матрос, то правильнее выбрать Лэшли или Крина.
Лэшли был тихим и здравомыслящим человеком. Он не пил, не курил и соответствовал клише «твёрдый, как кремень» и «настоящий спортсмен». Товарищи считали его физически и психически очень крепким.
В отличие от Лэшли, уроженца юго-западной Англии, Крин был ирландцем. По словам Трюггве Грана, этот «человек не поморщился бы, приди он на полюс и встреть там хоть Бога Всемогущего, хоть самого чёрта. Он называл себя „дикарём с Борнео“… И был им!»
Оба были умны и находчивы. Каждый из них подходил лучше, чем Эванс, для финальной части похода. Уилсон использовал профессиональное мнение Аткинсона, чтобы подкрепить собственные аргументы в разговоре со Скоттом. Но тот стоял на своём. Ведь Эванс был огромным и мускулистым, и Скотт, судивший о человеке по внешнему виду, настаивал на том, что габариты важнее выносливости. Неспособность судить о характере человека делала его слепым к недостаткам, которые были очевидны другим. Он выбрал своего старого фаворита и игнорировал совет Уилсона. Из сентиментальности Скотт всё-таки настоял на том, чтобы взять Эванса на полюс.
Однажды, ещё в 1903 году, во время западного путешествия экспедиции «Дискавери» Эванс вместе со Скоттом провалился в расщелину, и именно Лэшли, благодаря везению, силе и благоразумию, устоял на ногах, вытащив их обоих. Но Скотт предпочёл человека, который упал вместе к ним, тому, кто остался наверху и спас ему жизнь.
Скотт не боялся физических трудностей, он обладал поистине феноменальной стойкостью. И ждал того же от других участников экспедиции, не делая различий между людьми — что было ещё одним показателем его слабости как руководителя.
Кроме того, ему всё время нужно было с кем-то соревноваться: с соперником, с другом, наконец, с самим собой. Казалось, что он хочет ещё раз убедиться в своей физической силе. Невротические сомнения, лежавшие в основе его поведения, давали о себе знать, когда он писал жене, что мог «идти только с лучшими из них, чтобы не стыдиться принадлежать тебе».
На марше Скотт демонстрировал иррациональное, почти садистское стремление доводить своих спутников до изнеможения. Но там, где речь идёт о выживании, такой человек опасен.
Люди Амундсена знали: пройдя свои положенные пятнадцать или двадцать миль, они остановятся и тут же разобьют лагерь. Ритм, регулярность, дисциплина, определённость, размеренность — этим правилам подчинялась их жизнь. Несмотря на соперничество со Скоттом, Амундсен сумел обуздать свои эмоции и не стремился довести людей до предела. А Скотт требовал маниакальной спешки и постоянно подгонял своих спутников, невзирая на последствия. Боуэрс в своей дневниковой записи, посвящённой Рождеству, хорошо передал эту атмосферу:
Скотт [написал он] нервничал, он всё продолжал и продолжал идти… у меня изо рта вырывался пар, очки и накидка от ветра стали мокрыми, и вообще всё было довольно тягостно. Наконец он остановился. Оказалось, что мы прошли 14,5 миль [103].
Он спросил: «Как насчёт пятнадцати миль в честь Рождества?» Мы радостно пошли вперёд — уж лучше что-то определённое, чем вот так бесконечно долго тащиться вперёд.
Врачи возражали против этой истеричной гонки, но безрезультатно.
Несясь на парах своих эмоций, Скотт становился всё более раздражительным, и вот 27 декабря Боуэрс доложил о том, что разбил термометр, входивший в состав гипсометра (прибора для измерения высоты по температуре кипения воды) [104].
Последовала вспышка необычайно сильного гнева, меня унизили. Довольно грустно, когда в такой ситуации собственный руководитель макает тебя в бочку с отбросами, ведь всякое бывает.
Вряд ли в этом был виноват Боуэрс. Термометр — хрупкий инструмент. Однако он был единственным, и теперь Скотт лишился точного способа измерения высоты. (Амундсен на всякий случай взял с собой четыре термометра для своего гипсометра.)
У этой эмоциональной вспышки имелись вполне рациональные причины — самообман возможен лишь до определённого предела. Поднявшись на ледник, Скотт в полной мере ощутил фатальную безнадёжность и полную изоляцию в этой ледяной пустыне. Он с ужасом начал осознавать, в каком беспорядке оставлены пути для отступления. Встретят ли его на собаках? Достаточно ли еды и топлива оставлено в последних складах, чтобы он мог благополучно вернуться назад?
