Вверх по линии - Сильверберг Роберт

– Вы, разумеется, узнали императора?

Величественным взмахом руки он показал на Алексея, окруженного придворными в дальнем конце зала. Я уже видел его раньше: невысокий, коренастый человек с царственной осанкой. Его окружали самые знатные сановники империи и их дамы. Он казался добрым, снисходительным, искушенным в самых различных делах, непринужденным в общении – настоящим наследником цезарей, защитником цивилизации в эти мрачные времена. По настоянию Льва я был представлен ему. Он дружески поздоровался со мною, объявив, что родственник Метаксаса для него столь же дорог, как и сам Метаксас. Мы какое-то время беседовали, император и я. Я очень нервничал, но вел себя крайне учтиво, так что, в конце концов, Лев Дукас даже сказал:

– Вы с такой легкостью разговариваете с императором, будто были знакомы с добрым их десятком, молодой человек.

Я улыбнулся. Я не сказал, что уже несколько раз мельком видел Юстиниана, что присутствовал при крещении Феодосия Второго и Константина Пятого, еще не родившегося Мануила Комнина и многих других, что коленопреклоненный я стоял в Айя-Софии недалеко от Константина Девятого не далее как вчера вечером, что видел, как Лев Исаврийский руководит уничтожением икон. Я не сказал, что был одним из многих, кто обладал ненасытной императрицей, Феодорой за пять столетий до этого. Я только застенчиво опустил глаза и произнес:

– Благодарю вас, ваша светлость.

46

Византийские званые вечера состоят из музыки, плясок рабынь, некоторой трапезы и обильных возлияний. Опустилась ночь, догорали свечи; собравшаяся здесь знать изрядно подвыпила. В сгущающемся ночном мраке я с легкостью смешался с представителями знатных родов, с мужчинами и женщинами, чьи родовые имена были Комнины, Фокасы, Склеросы, Далласины, Диогены, Ботаниатисы, Цимисхии и Дукасы. Я поддерживал самые утонченные разговоры и сам себя поразил собственной велеречивостью. Я наблюдал, как потихоньку устраиваются супружеские измены за спинами у подвыпивших мужей.

Я учтиво распрощался с императором Алексеем и получил от него приглашение навестить его в Блачерны – во дворце, стоявшем у самой дороги. Я отразил выпады подруги Метаксаса Евдокии, которая слишком перепила и хотела, чтобы я по-быстрому завалил ее тут же, в одной из смежных комнат (она в конце концов наколола Василия Диогена, которому скорее всего, было лет семьдесят). Я отвечал, причем весьма уклончиво, на вопросы о своем «родственнике» Метаксасе, которого здесь знали абсолютно все, но чье происхождение было для всех полнейшей загадкой. И только через три часа после появления во дворце Дукаса я обнаружил, что наконец-то разговариваю с Пульхерией.

Мы тихонько стояли в одном из углов огромного зала. Нам светили две едва мерцающие свечи. Она казалась немного испуганной, взволнованной, даже возбужденной; грудь ее тяжело поднималась и опускалась, а над верхней губой образовалась пунктирная линия из бусинок пота. Никогда еще за всю жизнь не представала перед моими глазами такая неотразимая красота.

– Полюбуйтесь-ка, – сказала она. – Лев дремлет. Он любит свое вино больше, чем все на свете.

– Красоту он, наверное, любит еще больше, – сказал я. – Вот поэтому он окружил себя со всех сторон красотой различного рода.

– Низкий льстец!

– Нет. Я стараюсь говорить правду.

– Вам это не часто удается, – сказала она. – Кто вы?

– Маркезинис из Эпира, двоюродный брат Метаксаса.

– Мне это ни о чем не говорит. Я имею в виду, ради чего вы прибыли сюда в Константинополь?

Я набрал полные легкие воздуха.

– Чтобы осуществить свое предназначение – отыскать ту, о которой я давно уже мечтаю, ту, которую я люблю.

Такое признание проняло ее. Семнадцатилетние красавицы очень восприимчивы к подобным вещам, даже в Византии, где девушки созревают рано и в двенадцать лет уже выходят замуж.

Пульхерия разинула рот от удивления, целомудренно прикрыв ладонями высокие курганы своей груди и задрожала. Мне кажется, что даже зрачки у нее мгновенно расширились.

– Это невозможно, – сказала она.

– Нет ничего невозможного.

– Мой муж…

– Крепко спит, – сказал я. – Сегодня же… под этой же крышей…

– Нет. Нельзя.

– Не пытайся побороть судьбу, Пульхерия – от нее не спрячешься.

– Георгий!

– Нас связывают тесные узы! Такие тесные, что простираются на много веков…

– Да, Георгий!

Теперь полегче, дорогой «прапра» много раз правнучек, не болтай слишком много. Ведь это подлое времяпреступление – бахвалиться тем, что ты явился из будущего.

– Это было предопределено, – шептал я. – Иначе быть не может!

– Да! Да!

– Здесь.

– Здесь, – эхом отвечала Пульхерия.

– Скоро.

– Когда разойдутся гости. Когда Лев будет в постели. Я спрячу тебя в комнате, где ты будешь в полной безопасности… Я сама приду к тебе…

– Ты знала, что это должно случиться, – сказал я, – еще в тот день, когда мы повстречались в лавке.

– Да. Я знала. Уже тогда. Какие чары ты напустил на меня?

– Никаких, Пульхерия. Эти чары действуют на нас обоих. Они влекут нас к друг другу, они подводят нас вот к этому самому мгновенью, это они прядут нити судьбы так, что все они сходятся к нашей встрече, разрушая барьеры, которые возвело время…

– Ты говоришь так странно, Георгий. Так красиво. Ты, должно быть, поэт.

– Может быть.

– Через два часа ты будешь мой.

– А ты моя, – сказал я.

– И навсегда!

Я вздрогнул, подумав о занесенном надо мной мече патруля времени.

– На веки вечные, Пульхерия.

47

Она окликнула слугу, сказала ему, что молодой человек из Эпира, по-видимому, несколько перепил, и поэтому его надо уложить в одном из покоев для гостей. Я ей подыгрывал, ведя себя так, будто алкоголь в самом деле одурманил мои мозги. Завидев меня, Метаксас пожелал удачи. Затем при свечах я проделал длительное путешествие по извилистым коридорам дворца Дукаса, пока мне не показали просто убранную комнату в самом дальнем закутке. Низкое ложе было единственным предметом обстановки, прямоугольная мозаика в центральной части пола – единственным украшением. Через единственное узкое окно в комнату проникала полоса лунного света. Слуга принес мне таз с водой, пожелал мне хорошо отдохнуть ночью и оставил меня одного.

Я прождал целый миллиард лет.

До меня доносились отдаленные звуки пиршества. Пульхерия не приходила.

Все это шутка, подумалось мне. Розыгрыш. Молодая, но искушенная в светских шалостях хозяйка дома, решила немножко позабавиться с деревенским родственником. Это заставит меня понервничать и помучиться в одиночестве до самого утра. А затем она пришлет мне слугу, чтобы он накормил меня завтраком, и выставит вон. Или, может быть, через пару часов она велит прийти сюда одной из своих рабынь, которой будет приказано притвориться Пульхерией. Или пришлет сюда беззубую старую каргу, а гости будут наблюдать за нами через потайные отверстия в стенах. Или…

Тысячи раз я задумывался над тем, чтобы бежать отсюда. Для этого достаточно было только прикоснуться к таймеру и шунтироваться в 1204 год, где, беззащитные, спали Конрад Зауэрабенд и Пальмира Гостмэн, мистер и миссис Хэггинс и все остальные мои туристы.

Смыться? Сейчас? Когда все зашло самым благополучным образом столь далеко? Что скажет Метаксас, когда узнает, что у меня не выдержали нервы?

Я вспомнил своего гуру, чернокожего Сэма, вспомнил, как он как-то спросил у меня: «Если тебе выпадет шанс добиться предмета самых сокровенных твоих желаний, ты воспользуешься этим шансом?» Пульхерия как раз была предметом моих самых сокровенных желаний.

Теперь я это знал со всей определенностью.

И еще я вспомнил вот такие слова своего учителя Сэма: «Ты – заядлый неудачник, жертва собственной мнительности. Неудачник, во всех без исключений случаях предпочитает наименее желательную альтернативу».