Так что самозащитный протест, выказываемый кому-то в истеричной форме: с размахиванием рук и подскоками, типа танца. Породителя таких "танцев" мы и назвали истерогеном. Для удобства излаганий по теме. Излишняя психонабранность, именем внешнести порождающая припадки истерии, прямо напрáшивается быть обозначенной этим словом! Так что говорим: "истероген", а имеем в виду такую набранность. Мы её уже детализировали, выше в тексте. Именем же внешнести порождающая – в смысле что в цепляемости к внешнести, к тем или иным её составляющим на текущий момент.
А гиндрикование – это когда "танцуешь" вообще против жизни. Которая, мол, у тебя "не такая". Конкретный внешний раздражитель, подвигший так "танцевать", это лишь последний тут толчок! Лишь очередной конкретный повод – самоудовлетворительно запротестовать вообще на всё.
Не давать – в своём прошлом – зафиксироваться какой-либо гнётосоставительной площадке. В лице места, где ты какое-то время жил и хватанул под это дело излишне много психогнёта. Не давать, иначе гнёт начинает отсчитываться от этих места и времени, а всё что набиралось до – автоматически проходит при праве у тебя остаться. То бишь проходит чем-то тем, чего как будто не возникало, а значит, мол, и исчезнуть оно не может! И неявно самовынуждающийся держать его, на ступень труднее отрабатываешь в себе и надставившийся над ним гнёт! Так что нет, неизменно внутренне являться себе психопотоком, упирающимся в момент твоего появления на свет. Таки́м держать себя пред собою.
Жизнеоцеленность "жить чтобы не жить". В смысле нежития в лице жизни, "живущего неживущим" человека. Всё это – как одна из форм жизнеоцеливания нирваной.
Не можешь полноценно нирванировать, так держи жизнь хотя бы в качестве суррогтной нирваны: минимум негативногнётной психонагруженности в перманентной развлекательности и творческой достигательности. То есть – неизменно высокий уровень бытовой смедитированности. Блюсти! Да чтоб суррогатная нирвана перемежалась ещё и с субнирваной – в лице наскоками наводимой атараксии. Как одного из возможных венцов отдыхательности. Вот так всё как-то!
Жизнь есть наркотик – с точки зрения нирваны. А увеличка дозы любой наркоты – оборачивается лишь требованием ещё большей дозы. К старой привыкание, и она перестаёт удовлетворять! Увеличивать же "дозу" жизни как наркотика – это впадать во всё более насыщенные жизнепроявления. От употребления простого яблока – к еде яблок со вкусовыми наворотами. От яблок вообще – к ананасам. От зрителя кинобоевиков – "прогрессировать" до зрителя гладиаторских боёв. А от участника простого секса – к групповому! И так далее, асимптотически приближаясь к некоему пределу, который звучит примерно так: "жизнь может дать только то лишь, что она может дать". Вывод? Чем в бесконечном поиске новых раздражений – заведомо неявно утыкать себя лишь в предел, лучше отказаться от этого утыканья вообще, приостановив поиск: ничего тотального ведь тем не теряешь, даром что именно так всё норовит показаться. Зря норовит, предельное за счёт бесконечности – значит всё же именно предельное, а не бесконечное, небесконечного же – шибко не жалко. В том смысле, что у шибкой жалкости не имеется права тут быть! То есть первая ступень: наркотировать жизнью как целым, а не бесконечной сменой жизненных частностей, нужной лишь из-за неведения такого целого – как своей ныне имеемости. А там и вторая ступень: наркотировать лишь возмóжностью жизни, положив себе удерживать эту возможность при нирване, в которую устремился. Тем поимеешь, что называется, подпорченную нирвану – на целую ступень, – но зато на целую ступень легче и достигаемую. Где нирвана – предельно наведённое бытие именно самим собой, а не чем-то в себе. Бытие собой, то есть, в предельно возможной выраженности того.
Ананас я пробовал лишь однажды в жизни. Будучи студентом первого курса. Ну, попал в Москву с её штучками-дрючками, и попробовал одну! Показавшуюся столь необычно вкусной, что я испугался. Что называется, на личной шкуре стало понятно, почему спартанцы изгоняли хороших поваров.
Или вот ещё одна жизнеусугубительная линия: от простой словесной перепалки – к мордобитию, от мордобития к членовредительству, от членовредительства – к убийству, когда убийства сначала простые, а там становятся всё изощрённей – с пытками и иными выкрутасами. Такая вот линия. Она и аналогичные – всё это линии с возрастающим житейным градиентом.
Итак, жить чтобы испытывать! Такóе у всех у нас жизнецелеполагание, ежели брать его в наиначальном виде. Ну, то есть, такое оно по смыслу просто потому, что более "начального" смысла уже не соображается!
Целеполагания у жизни – даже можешь подчёркнуто не делать, но ежели так поступаешь, то в названной целеположенности – чтоб, мол, испытывать! – всё равно оказываешься: чисто явочным порядком.
О целеположенности жизни можно сказать иначе – на первый взгляд ещё более неспецифичней: дескать, чтобы со мною что-то происходило – для э́того живу. Но ведь если происходящего того не испытываешь, то это всё равно, что оно с тобой и не происходит. Посему и тут чисто явочно всё оказывается замешанным именно на испытывании! Или сказать – самосведённа оказывается жизнь к испытыванию.
Но что тогда получается? Коли всё сводится лишь к испытыванию, то будешь первично удовлетворён любым возможным испытыванием! Даже негативным. Поскольку испытывание по жизни бодяги – всё равно ведь испытывание!
То есть, чем конкрéтно удовлетворять тягу испытывать – это у нас у всех уже "во втором эшелоне". Но тем не меней, сама жизнь задаёт такой вопрос, посколько "просто испытать" – оно получается лишь через "конкретно испытать". Другими словами, факт испытывания способен взяться лишь из испытательной конкретики. То есть, атрибутивно в незаметности пристёгнутый вопрос ви́да испытывания! На который приходится нам отвечать, коль само устроение жизни его ставит!
