Любовь, которая убивает. Истории женщин, перешедших черту (СИ) - Моц Анна

Саффир говорила так, как могла бы говорить любая любящая мать, женщина, которая никогда не окажется в зале суда, умоляя о сохранении опеки над детьми. Как у всех заботливых родителей, ее любовь проявлялась в том, насколько хорошо она знала своих детей, во внимании к тонкостям их характеров, в переживаниях о возможных сложностях, с которыми ребятам предстоит столкнуться, и в умилении их причудам. И все же Саффир не была обычной мамой, которая любит и с которой безопасно. Она наносила мальчикам телесные повреждения, которые были классифицированы как умышленные. Кроме того, она призналась, что била Оуэна, когда теряла над собой контроль. Социальные службы посчитали, что Джоэл относится к группе риска, так как его мать не выполняла свои родительские обязанности (к тому же, вероятно, его медленный рост свидетельствовал о проблемах с развитием). Саффир признала, что недостаточно заботилась о сыновьях, когда к ней пришли полицейские: соседи сообщили, что мальчики, грустные и растерянные, бродили по улице, потому что их не пускали домой.

Какой бы сильной симпатией я ни прониклась к Саффир во время первого разговора, как бы ни была тронута ее подробным рассказом о ребятах, мальчики серьезно пострадали. Для начала следовало выявить причины такого поведения – как те, что лежат на поверхности, так и те, что скрылись в глубине. Только после этого мы смогли бы приступить к обсуждению вопроса, можно ли в будущем воспринимать Саффир как безопасного и надежного родителя.

В деле Саффир сочетались две проблемы: неисполнение родительских обязанностей, поскольку для девушки была важнее ее социальная жизнь, и случаи насилия в сложных ситуациях, с которыми любой родитель маленьких детей должен научиться справляться безопасно. Саффир любила устраивать долгие и шумные вечеринки, которые вызывали беспокойство соседей. Проблема была не только в шуме, но и в том, что Оуэн и Джоэл подолгу оставались в саду, предоставленные сами себе. Мать была занята и не обращала внимания на их потребности. В дополнение к этому пренебрежению Саффир неоднократно применяла насилие к сыновьям во время вспышек агрессии. В такие моменты девушка думала, что иначе справиться с ребятами невозможно. Она рассказывала, как мальчики могли «превращаться в чудовищ», а на месте «доктора Джекилла появлялся мистер Хайд». Большинство родителей понимают, что подобное проявление характера – обычное дело для детей в этом возрасте. Для Саффир же это было невыносимо. Она сама впадала в приступы паники, ярости и истерии, готовая на все, чтобы заставить их замолчать. Она описала один случай, когда «не выдержала» и потянулась за каким-то предметом, чтобы пригрозить им. В руки попалась металлическая ложка, которой она только что помешивала горячий суп для полдника. В ярости девушка начала бить детей, оставляя на руках небольшие ожоги. Еще Саффир рассказала, что как-то раз сильно вывернула руки Оуэну и это привело к перелому – потребовалось ехать в больницу.

Нитью, связывающей цепочку тревожных происшествий, была эмоциональная неустойчивость Саффир: ее склонность то впадать в сильнейший гнев, то резко успокаиваться, при этом сопровождая процесс вспышками насилия. Они были пугающими, но кратковременными. Как только она понимала, что натворила и какие последствия имеют ее действия, она возвращалась к роли заботливого родителя. Она была поражена следами ожогов на руках сыновей, которые сама же оставила. А при переломе руки быстро отвезла Оуэна в больницу, как только поняла, что нанесла ему серьезную травму. Как Джекил и Хайд вели себя не мальчики, а их мать: она не могла контролировать дикие колебания между заботливым вниманием и яростью, сметающей все на своем пути.

Чтобы лучше понять поведение Саффир и ее искаженное восприятие собственных сыновей, я обратилась к работам Мелани Кляйн, австро-британского психоаналитика, которая оказала большое влияние на развитие профессии в первой половине XX века. Кляйн была известна работой с детьми, исходя из чего она сформировала одну из своих основополагающих теорий развития – параноидно-шизоидную позицию. Она описывает предполагаемую психологию младенцев в течение первых нескольких месяцев их жизни. Согласно теории Кляйн, младенцы не способны осознать, что и хорошее, и плохое могут сочетаться в одной и той же сущности. Ребенок не может понять, что мать, которая его кормит, может иногда лишать его чего-то или расстраивать. Вместо этого малыш «расщепляет» эти чувства: он видит «хорошую» грудь, которая дает, и «плохую», которая отказывает. Он чувствует, что этот контраст его преследует. Кляйн утверждала, что при нормальном развитии на смену параноидно-шизоидной позиции в возрасте примерно шести месяцев приходит депрессивная позиция: ребенок начинает понимать, что хорошее и плохое могут существовать в пределах одного и того же человека [7].

Способность выйти за рамки параноидно-шизоидной позиции, воспринимать амбивалентность и двусмысленность – это критический этап в развитии человека, обладающего эмпатией, социальными навыками и способностью формировать здоровые отношения, где мы признаем, что партнер, которого мы любим, может быть тем, кого мы порой ненавидим. Кляйн называла способность мириться с такой двойственностью «депрессивной позицией». Это развитие – важнейшая часть психотерапии, когда пациент заново учится через свои отношения с терапевтом тому, что хорошее и плохое, поддерживающее и критикующее должны сосуществовать. Тем не менее эта эволюция не всегда однозначна, и мы не обязательно полностью избавляемся от стремления видеть в «объектах» (в терминах Кляйн) исключительно хорошее или плохое. Она писала: «Любовь и ненависть одновременно борются в сознании ребенка. И эта борьба в определенной степени продолжается на протяжении всей жизни. Она может стать источником опасности в человеческих отношениях» [8]. В тревожные времена все мы можем вернуться к поляризованному и ригидному мышлению параноидно-шизоидной позиции: снова впасть в инфантильное состояние, где все или хорошо, или плохо. Если плохое существует вне нас, то ужасен мир. Если оно находится внутри нас, то мы ненавидим себя.

Я пришла к выводу, что такое отношение к другим и к самой себе лежало в основе недостатков Саффир как родителя. Часто она пребывала в состоянии, близком к параноидно-шизоидной позиции, опасно колеблясь между восприятием сыновей как источника всего замечательного в ее жизни и как причины конфликтов и страданий – «чудовищ», как она сама их называла. Ее неспособность помнить о хорошем и плохом, уравновешивая, как и положено любому родителю, моменты любви и радости с моментами усталости и разочарования, означала, что она не могла самостоятельно успокоиться в те мгновения, когда мальчики впадали в истерику. Вместо этого она втягивалась в битву, где ее ребенок становился плохим объектом, а насилие казалось единственным выходом из временно́й спирали.

Эта склонность также помогла мне объяснить ее крайне положительное, даже несдержанное отношение ко мне в начале нашей работы. Я привыкла к настороженному восприятию, когда новый пациент взвешивает, смогу я ему помочь или нет. Однако Саффир сразу стала хвалить меня и горячо приветствовать – так она поместила меня на пьедестал и начала считать «хорошим объектом» (то же, что заботливая и кормящая грудь). Это не значит, что Саффир вела себя абсолютно невинно на наших сессиях, пока я составляла оценку психологического риска. Как и многие в ее положении, она иногда пыталась поменяться ролями. Однажды Саффир спросила, есть ли у меня дети и как бы я себя чувствовала, если бы кто-то объявил меня «неподходящей матерью», которая не может поставить потребности детей выше собственных. Часто возникает соблазн отреагировать на эти вопросы: отклонить провокационное предложение или поделиться чем-то из своей жизни с пациентом, с которым вы чувствуете личную связь. Но важно сопротивляться этому желанию и сохранять четкие границы. Раскрытие информации о себе переводит в сферу дружбы и может нести в себе риск того, что оно вызвано потребностями терапевта, а не пациента. Психотерапевт должен, насколько это возможно, позиционироваться как чистый лист, на который пациент может спроецировать собственное восприятие и потребности, оставляя пространство для переноса и сводя к минимуму возможности для искажений и подозрений. Подтверждение, что у вас есть дети, может вызвать зависть, тоску или ненависть, а сообщение о том, что вы счастливы в браке или недавно развелись, создает реальность, которая может подорвать цель и целостность терапии [9]. Но эти вопросы важно рассмотреть даже без ответа на них. Они напоминают мне, что человеческий опыт непрерывен. Мы с пациенткой не находимся в разных мирах: я могла бы сидеть на ее месте, чувствуя ту же боль.