Пастырь Добрый - Фомин Сергей Владимирович

   — Хорошо. Так и продолжайте, только ничего не думайте про нее, и в ней ничего не ищите. — «Помилуй мя грешного», — сказал батюшка с великим чувством покаяния.

   Я поняла, что все дело в том, чтобы читать ее с чувством покаяния. Так и стала делать. Все внимание обращала на слова: помилуй мя грешную. Стало с большим чувством выходить. Бывало, когда не слышишь, что читают, или не понимаешь, что поют в церкви, начнешь читать ее и рассеянность пропадет, мысли и помыслы куда–то исчезают и является молитвенное настроение.

   Многие, потом, духовные люди спрашивали меня, как я училась «творить» молитву Иисусову? А я им отвечала, что батюшка запрещал «творить», а учил нас просто читать ее. И рассказывала им, чему учил нас о. Алексей.

   Многие осуждали батюшку за то, что он давал молитву Иисусову с самого начала, когда люди–то хорошенько и молиться не умели. У батюшки в простоте ее была и ее сила. Он строго запрещал всегда ее «творить» и «делание», как это было у Святых Отцов, где это являлось великим и трудным подвигом, опасным для новоначальных и невозможным в миру.

   Батюшка считал, что от простого повторения этих великих слов является чувство, а от него появляется и молитвенное настроение. Он напирал на слова: «помилуй мя грешного», так как, читаемая в покаянии, она предохраняет от всевозможных искушений (прелести). Если вначале обращать внимание на слова: Иисусе Христе, Сыне Божий, то это придавало бы ей иной характер и могло бы возбудить разные опасные молитвенные ощущения у первоначального.

   Простота, с которой она читалась, и покаяние, которое в нее вкладывалось, предохраняло человека от различных, подчас очень тонких и опасных искушений.

   — Нам нельзя ее «творить», как Святые Отцы, — говорил батюшка. — Где же нам с ними сравниться, как они там в пустынях ею занимались. Нам невозможно «делание» Иисусовой молитвы. Нам можно только просто говорить ее, как можно чаще в доме, на улице, в гостях. Она очень, очень помогает и от многого защищает.

   Такое простое учение о молитве Иисусовой приводило, тем не менее, к таким же результатам, как и делание ее, и было тоже замечательной особенностью молитвенного духа великого старца о. Алексея.

   Потом мне стало понятно, как батюшка читал ее. Сначала покаяние — помилуй мя. Потом чувство переносится на слова: Господи, Иисусе Христе, которые произносятся с любовью. На этом долго останавливаются, так как это Лицо Святой Троицы наиболее нам близкое и понятное. И уже долго спустя чувства и мысли переходят на слова: Сыне Божий — которые будят в душе чувство восторга перед тайной Божьей, чувство исповедания его, как Сына Божия и чувство любви к Нему, как к Сыну Божьему.

   В конце концов эти все чувства соединяются в одно и получается в словах и чувствах полностью молитва Иисусова.

   И как же батюшка ее читал? Просто очень и один раз прочтет. Но в этой простоте, в этом разе было все: вера, любовь, исповедание и надежда на великое Божие милосердие. То была батюшкина, старца о. Алексия, молитва Иисусова.

   Как–то туго приходилось насчет денег. Муж, который до этого был против того, чтобы я служила, стал приставать ко мне с этим. Пошла к батюшке.

   — Нет, не стоит новую жизнь вам обоим начинать, — сказал он, внимательно посмотрев мне в глаза. — Обоим не полезно будет. Ведь вам хватает денег сейчас?

   — Хватает, батюшка.

   — Ну вот и будет хватать всегда. Больных мало, ничего, придут. Мы их пришлем, — смеясь, сказал он.

   И действительно, в этот раз и потом бывало он их присылал. Бывало случится заминка, а с материальной нуждой не принято было безпокоить своего старца. Попросишь его заочно, дома крепко–крепко, и, глядишь, опять является работа у мужа.

   — А вам денег хватает? — спросил батюшка, хитро посмотрев на меня.

   Я покраснела и молча кивнула головой. Я потихоньку брала у мужа деньги для разных людских нужд и из них покупала гостинцы своим отцам. В этом никогда не каялась, боялась и было стыдно. Батюшка это знал, очевидно, но не осуждал. Он видел, что иначе было нельзя.

   Тут же зашел разговор о духовном преуспеянии моего Вани. Меня одолевало все нетерпение, что медленно подвигается его христианство. Батюшка раскрыл книгу какую–то и опять прочел мне о молитве и смирении. Удивительно, что сколько раз он ни открывал книги, для меня всегда открывалось одно и то же, молитва и смирение.

   — Вот видите, опять то же, — сказал он. — Это, очевидно, для вас и дела вашего с Ваней нужно смирение во всем и молитва. Нужно к нему подходить со смирением, ставить себя ниже его во всем. И это не трудно, потому что он гораздо лучше вас. Вы во всем ниже (в духовной жизни тоже). А молитва нужна: для него и за него.

   Я считала мужа во многом выше меня, но насчет духовной жизни я никак не могла переварить батюшкиных слов.

   Потом начали говорить с батюшкой о тех различных требованиях, которые ему предъявляли люди. Нет того, с чем бы к нему не обращались.

   — Есть такие, — говорил он, — что приходят учиться вере. Вот недавно пришел один и говорит: — Батюшка, научите меня вере. — Ну как вам это нравится: научить его вере! Да кто я такой, чтобы учить людей, да еще чему? Вере! И как это можно — учить вере? Ну все же он стал ходить. Не знаю, как и что я говорил с ним. Бог помог — начал верить и очень благодарил меня. Видите ли, что приходится брать на себя — учить вере. Это не что–нибудь.

   Мне очень хотелось расспросить его, как это он учил такой вещи, но не смела. Конечно, здесь не слова были, а молитва о. Алексея, как воск растапливающая душу неверующего. Ведь он давал веру горячую, которая пламенем охватывала всего человека.

   Как–то стучусь в батюшкину дверь.

   — Можно?

   — Это кто? Буря моя пришла? Можно и даже должно, — ответил он.

   В душе у меня была, правда, буря энергии работать, что есть силы, чтобы скорее достичь цели. Думалось мне, глупой, что эта цель — христианство, так близка и так возможна. А батюшка уговаривал жить потихоньку, как все.

   — Господь все в свое время пошлет вам. Силой ничего не сделаете. Терпение нужно и еще смирение, молитва, как это всегда вам выходит.

   В последнюю же зиму оба отца перестали уговаривать меня жить тихо. Видели они, что это безполезно и только всеми способами старались сдержать меня.

   Помню, бывало такое чувство, как когда несешься верхом по полям и лесам, не видя перед собой дороги. И батюшка тогда говорил:

   — Пожалей нас, Александра, так нельзя. Мы оба тебя держим (батюшка показывал, как держат лошадь на вожжах) и руки наши устали. Ведь вот, добрая, кажется, ничего, жалеет лошадей, а нас не жалеет. Ну хоть не меня, а о. Константина своего пожалела бы.

   Я засмеялась.

   — Батюшка, родимый, я иначе не могу. Или все, или ничего. Как–то говорили о трудности моей цели — Ванином христианстве.

   Конечно, батюшка чувствовал больше меня всю трудность работы. Отпуская, он внимательно посмотрел мне в душу и сказал:

   — Да, думается мне и я не ошибаюсь, что ты как я: чем труднее идти к цели и чем дальше она отходит, тем упрямее идешь вперед и сильнее разгорается желание ее достигнуть. Так всю жизнь было со мной. То же, думается мне, и ты будешь делать. Да… думается так, — глубоко взглянув мне еще в глаза, проговорил батюшка и благословил меня так, точно он призывал на меня помощь Божию на это самое упрямство.

   Мне было легко жить молитвами и с помощью моих отцов. Они многое прощали, очень меня баловали. Я как–то это сказала батюшке, а он мне ответил:

   — Все же иногда жизнь кажется вам трудной, но это только вам кажется, в действительности она у вас легкая. Но так не всегда будет. Придет время, и эта жизнь будет действительно трудная. Тогда у тебя должен быть собственный внутренний запас сил. Она будет трудная, ох какая трудная. И взыскиваться за все будет строго. Что теперь прощается, чего сама иногда не замечаешь, тогда все будет тебе в вину ставиться. Назад тебе дороги не будет. Уйти ты не сможешь. И пойдешь по ней до тех пор… — Батюшка резко оборвал и отвернулся, низко опустив голову. Это было сказано в конце последней зимы, когда они ко всему уже приучили меня, когда почти что ничто не могло смутить меня.