Все мы знаем: в Москве расплодились никчемные люди,
По сравнению с ними прекрасен и сморщенный фаллос на блюде,
Ведь морщинистость их сочетается странно с отечностью
И, что крайне печально, с физической общей непрочностью.
Вот плетется навстречу один из людей этих странных,
И ни проблеска мысли в гляделках его оловянных.
Судя по синякам, он – обычный объект беззакония,
Но его пожалеть помешает мне туча зловония.
А когда я припомню, как намедни лишился портфеля,
Ибо в сквере присел на скамейку, не дойдя лишь немного до цели,
И вздремнул, и к себе подпустил вот такую сомнамбулу, –
Так одним бы ударом и сплющил бродягу, как камбалу.
Впрочем, и без меня жизнь сама их колбасит и плющит.
Жил когда-то малыш – непослушен, вихраст и веснушчат,
А теперь в теплотрассе чей-то зад ему служит подушкою
И с утра абстинентный синдром говорит ему: “Марш за чекушкою”.
Что-то сперли бродяги с утра и, крича, словно сойки,
Пьют паленую водку свою на ближайшей помойке,
И хоть более жалкое зрелище редко я видывал,
Вдруг себя я поймаю на том, что я им позавидовал.
Что бы ни послужило причиной их громкому спору,
Но с утра им не надо, как мне, торопиться в контору,
Где лишь жажда наживы – подоплека любого события…
У бродяг же по-братски построено действо распития.
Я слежу из машины с интересом за этим процессом
И с трудом управляю шестисотым своим “мерседесом”.
Ах, мой друг, для того ли трудились мы долгие годы,
Чтобы в этих несчастных нам виделся образ свободы?
