На страданья у них был наметанный глаз.
Старые мастера! Как учтиво они замечали,
Где у человека болит, как это отзывается в нас,
Когда кто-то ест, отворяет окно или бродит в печали,
Как рядом со старцами, которые почтительно ждут
Божественного рождения, всегда есть дети,
Которые ничего не ждут, а строгают коньками пруд
У самой опушки, —
художники эти
Знали — страшные муки идут своим чередом
В каком-нибудь закоулке, а рядом
Собаки ведут свою собачью жизнь, повсюду содом,
А лошадь истязателя спокойно трется о дерево задом.
В «Икаре» Брейгеля [31], в гибельный миг,
Все равнодушны, пахарь — словно незрячий:
Наверно, он слышал всплеск и отчаянный крик,
Но для него это не было смертельною неудачей, —
Под солнцем белели ноги, уходя в зеленое лоно
Воды, а легкий корабль, с которого не могли
Не видеть, как мальчик падает с небосклона,
Был занят плаваньем, все дальше уплывал от земли.
Затянутых в талант, как в вицмундиры,
Поэтов по ранжиру ставим мы;
Одни корпят, заброшенны и сиры,
Другие вдруг напьются сулемы,
А третьи мчат, как лихачи-гусары.
Ну а тебе бороться предстоит
С правдивостью и со свободой дара,
Чтоб обрести для нас привычный вид.
Во имя этого придется скуку
Впитать тебе, и суше стать стократ,
Лжеправедности изучить науку,
Воспеть разврат, когда того хотят,
И мучаться, как от сердечной боли,
За выпавшие нам свинячьи роли.
I
Он исчез в тусклой стуже:
Оцепенели реки, опустели аэропорты,
Снег исказил статуи,
Ртуть падала во рту блекнувшего дня.
О, вся метеорология согласна —
День этой смерти был тусклым холодным днем.
Далеко от его умиранья
Волки продолжали бегать по лесам.
Сельскую речку не обольстили тонные парапеты.
Глаголы траура
Не пустили в строки смерть.
А для него был последний полдень самого себя,
Полдень санитарок и шепотов;
Окраины тела взбунтовались,
Перекрестки разума пустовали,
Предместья обезголосило молчанье,
Родники чувств иссякли;
Он воплотился в своих почитателей.
И вот, разбросанный по сотням городов,
Он без остатка отдан незнакомым чувствам,
Дабы обрести счастье в иных лесах
И расплачиваться по законам чужой совести.
Слова умершего
Пресуществляются в живущем.
Но в значительном и галдящем завтра,
Где рычит биржевик,
А бедняк притерпелся к бедности,
И в одиночке своего «я» всякий почти убежден
В собственной свободе,
Несколько тысяч не забудут этот день,
Как не забываешь день, в который совершил необычное.
О, вся метеорология согласна —
День этой смерти был тусклым холодным днем.
II
Ты глупым был, как все; всё пережил твой дар:
Тщету богатых женщин, тебя, твое старенье,
Тебя до стихотворства довела безумная Ирландия.
Сейчас в Ирландии бред и погода те же —
Поэзия ничто не изменяет, поэзия живет
В долинах слов своих; практические люди
Ею не озабочены; течет на юг, чиста,
Она от ранчо одиночеств и печалей
До стылых городов, где веруем и умираем мы, и выживает
Сама — событье и сама — уста.
III
Отворяй врата, погост, —
Вильям Йейтс — почетный гость!
Бесстиховно в твой приют
Лег Ирландии сосуд.
Время, коему претит
Смелых и невинных вид,
Краткий положив предел
Совершенству в мире тел,
Речь боготворя, простит
Тех лишь, в ком себя же длит;
Трус ли, гордый ли — у ног
Полагает им венок.
Время, коим был взращен
Редьярд Киплинг [32]и прощен —
И Клоделю [33]все простит,
Ибо слог боготворит.
Лают в европейский мрак
Своры тамошних собак,
Всякий сущий там народ
Злобу сеет — горе жнет.
Объявляет каждый взор
Свой мыслительный позор.
Реки жалости в слезах
Заморожены в глазах.
Пой, поэт, с тобой, поэт,
В бездну ночи сходит свет.
Голос дерзко возвышай,
Утверди и утешай.
Обрабатывая стих,
Пой злосчастья малых сих,
Пестуй на проклятье их
Вертоград в строках своих.
Пусть иссохшие сердца
Напоит родник творца,
Ты в темнице их же дней
Обучай хвале людей.
Я сижу в забегаловке
На Пятьдесят Второй
Улице; в зыбком свете
Гибнут надежды умников
Позорного десятилетия:
Волны злобы и страха
Плывут над светлой землей,
Над затемненной землей,
Поглощая личные жизни;
Тошнотворным запахом смерти
Оскорблен вечерний покой.
Пунктуальный ученый может
Перечислить наши грехи
От лютеровских времен
До наших времен, когда
Европа сошла с ума;
Наглядно покажет он,
Из какой личинки возрос
Шизофреничный бог:
С букварем в сознанье вошло,
Что тот, кому делают зло,
Сам причиняет зло.
Уже изгой Фукидид [34]
Знал все наборы слов
О демократии
И все тиранов пути,
И весь этот ветхий вздор,
Рассчитанный на мертвецов.
Он сумел рассказать,
Как гонят науку прочь,
Привычкой становится боль
И беззаконьем закон.
И все предстоит опять.
В этот нейтральный воздух,
Где небоскребы всею
Своей высотой утверждают
Величье Простых людей,
Радио тщетно вливает
Бессильные оправдания.
Но кто еще может жить
Мечтою о процветании,
Когда в окно сквозь стекло
Виден империализм
И международное зло?
Люди за стойкой стремятся
По-заведенному жить:
Джаз должен вечно играть,
А лампы вечно светить.
На конференциях тщатся
Обставить мебелью доты,
Придать им сходство с жильем,
Чтобы мы, несчастные дети,
Страшащиеся темноты,
Брели в нечистом лесу
И не знали, куда бредем.
Воинственная чепуха
Из уст Высоких персон
В нашей крови жива,
Как первородный грех.
То, что безумец Нижинский [35]
О Дягилеве [36]сказал,
В общем, верно для всех:
Каждое существо
Стремится к недостижимому,
Желает не всех любить,
Но чтоб все любили его.
Владельцы сезонных билетов,
Из консервативного мрака
Пробуждаясь к моральной жизни,
Клянутся себе поутру:
«Я буду верен жене,
И все пойдет по-иному».
Просыпаясь, вступают вояки
В навязанную игру.
Но кто поможет владыкам?
Кто заговорит за немого?
Кто скажет правду глухому?
Мне дарован язык,
Чтобы избавить от пут,
От романтической лжи
Мозг человека в толпе,
От лжи бессильных Властей,
Чьи здания небо скребут.
На свете нет Государств,
В одиночку не уцелеть.
Горе сравняло всех;
Выбор у нас один —
Любить или умереть.
В глупости и в ночи
Мир беззащитный погряз;
Мечутся азбукой Морзе,
Пляшут во тьме лучи —
Вершители и Справедливцы
Шлют друг другу послания.
Я, как и все, порождение
Эроса и земли,
В отчаянье всеотрицания —
О, если бы я сумел
Вспыхнуть огнем утверждения!
