Под небом мой год тридцатый
Пробудился в звуках от моря до ближнего леса,
От ракушек в пруду до цапли
На дюнах,
А утро звало —
Хоралами волн и чаек пронзительной песней,
И стуками парусных лодок о мшистую пристань
В ту же секунду
Покинуть
Еще не проснувшийся город.
Вместе с птицами певчими
Птицы крылатых деревьев несли мое имя
Над лошадьми и фермами,
И в осенний
Мой день рождения
Все былые дни на меня низвергались ливнем.
Цапля ныряла в приливе, когда я вышел.
Городок пробудился,
За мною
Ворота его затворились.
Стая жаворонков в бегущей
Туче, и в кустах придорожных посвист
Дроздов, и почти июльское
Солнце
На плече холма.
Вешний воздух и звонкое пенье нежданно
Влились в утро, в котором бродил я и слушал
Шум дождя
И в дальнем
Лесу завыванье осени.
Бледный дождь над заливом
И над морем церковь размером с улитку —
Рожки пронзают туман,
Домик
Сереет, как филин.
Сады же весны и лета цвели небылицей
За горизонтом, под облаком, полным птиц.
Наверно, туда
Уходил
Мой день рожденья, но вдруг —
В край мой из стран блаженных,
Освежая природу и проясняя небо,
Повеяло чудом лета,
Смородиной,
Грушами, яблоками.
И на склоне года я вдруг увидел ребенка,
Который забытым утром шагает с матерью
Сквозь светлые сказки
Солнца
В легендах зеленого храма,
По детству дважды родному.
И детские слезы текли по моим щекам.
Этот лес и река, и море —
Такие же,
Как тогда,
Когда я мальчишкой в затишье летнего зноя
Поверял свою радость камням, деревьям и рыбам,
И пели тайны
Живые,
Пели птицы и волны.
И там был мой день рожденья.
Но погода менялась всерьез, и ожившая радость
Давно ушедшего детства
Запела
В сиянье солнца.
Стал летним полднем тридцатый мой год под небом,
Хотя городок внизу обагрялся кровью октябрьской.
Пусть же сердце
С холма
Поет на границе года.
Горбун по парку,
Одинокий сторож,
Среди деревьев бродит, озабочен
С утра, когда откроют доступ
К деревьям и воде, и вплоть до ночи,
Когда звонок закончит день неяркий.
Он черствый хлеб ест на газете просто
И воду пьет из кружки на цепи,
В нее швыряют дети гравий,
Пьет из бассейна, где плывет кораблик,
А ночью в конуре собачьей спит,
Хоть привязать его никто не вправе.
Он рано просыпается, как зяблик,
Как озеро, спокоен на рассвете.
«Эй ты, горбун!» — кричат на дню сто раз
Безжалостные городские дети
И прочь бегут, когда он крик услышит,
Их топот — дальше, тише…
Дразня его и скрючив спину тоже,
Как будто с горбунами схожи,
Они бегут оравой голосистой
Среди зеленого простора,
И, отложив газету, сторож
Железной палкой подбирает листья.
Ночлежник конуры бредет быстрей
Средь нянек и озерных лебедей,
А дети убегают виновато
И с камня прыгают на камень,
Блестя глазами, как тигрята,
А рощицы синеют моряками.
Когда же опустеют все аллеи,
Там мраморная женщина, белея,
Встает перед фонтаном в темноте,
Показывая камня превосходство.
Как будто выпрямив горба уродство,
Она сияет в стройной наготе.
А все деревья запертого сада,
Скамейки, пруд, запоры и ограда,
Вся детвора, вопившая так дико,
Невинная, в цвету, как земляника, —
Все возникает перед горбуном
В собачьей конуре неясным сном.
Когда утро едва забрезжило над войной,
Он встал, оделся, из комнаты вышел и умер.
Взрывной волной все двери в домах распахнуло.
Он рухнул на камни, на свой разбитый паркет.
Пусть любимая улочка с траурной черной каймой
Знает, что здесь он на миг задержал рассвет,
Что глаза его были весенние почки и пламя,
Когда со звоном ключи из замков вылетали.
Не ищите обломков жизни в седом его сердце,
Не ждите звона лопаты — уже несется
Небесная «скорая помощь», влекомая смертью.
О, спасите его от этой пошлой кареты!
Утро парит на крыльях его столетья,
И сотня аистов села на руку солнца.
Я был мальчишкой, вдобавок плутом,
II черным прутом от церковных врат
(Старый шомпол вздохнул, подыхая по бабам).
На пальцах я крался в крыжовенных чащах;
Как болтунья-сорока, вопил пугач.
И, завидя девочек, обруч катящих
По ослиным выгонам, плавным ухабам,
Я краснел как кумач и пускался вскачь,
А в качельных, воскресных ночах на лугу
Всю луну лобызал мой растленный взгляд.
Эти жены-малютки, — на кой мне ляд!
Их, поросших листвой, я покинуть могу
В смольно-черных кустах, и пускай скулят!
Я стал ветрогоном, притом — вдвойне,
И черным зверюгой церковных скамей
(Старый шомпол вздохнул, подыхая по сукам).
Не тем пострелом, прильнувшим к луне
Фитильной, но пьяным телком, и мой
Свист всю ночь звучал в дымоходах вертлявых,
Городские кровати взывали ко мне,
Повитухи росли в полночных канавах,
И кого бы ни щупал пьяный телок,
Где б ни буйствовал на травяной простыне,
Что б ни делал бы в смольно-черной ночи, —
Мой трепетный след повсюду пролег.
Мужчиной заправским стал я потом
И черным крестом во храме святом
(Старый шомпол вздохнул, без подруг погибая).
Бренди в расцвете! Я пышно басил;
Нет, не котом с весенним хвостом,
Чья мышь — кипятковая баба любая,
Но бугристым быком, преисполненным сил,
В благодатное лето, в полдневный зной,
Средь пахучих стад. Поостыла вполне
Кровь моя; для чего угодно я мог
Лечь в постель, и хватало этого мне,
Черной, прочной моей душе смоляной.
Я полумужчиной стал поделом,
Как священники остерегали в былом
(Старый шомпол вздохнул над плачевным итогом).
Не телком на цепи, не весенним котом,
Не сельским быком в травостое густом,
Но черным бараном с обломанным рогом.
Из мышьей зловонной норы взвилась
Моя кривляка-душа, и вот
Я дал ей незрячий, исхлестанный глаз,
Клячи сопатой шкуру и стать
И в смольно-черный нырнул небосвод,
Чтоб женскую душу в жены поять.
Ничуть не мужчина я ныне, отнюдь,
Черной казнью плачу за ревущий мой путь
(Старый шомпол вздохнул о неведомой деве).
Окаянный, опрятный, прозрачный, лежу
В голубятне, слушая трезвый трезвон;
В смольно-черном небе душа обрела
Наконец-то жену с ангелочками в чреве!
Этих гарпий она от меня родила.
Благочестье молитвы творит надо мной,
Небеса черный вздох мой последний блюдут,
Мои чресла невинность укрыла в крыла,
Все тлетворные добродетели тут
Мой конец отравляют мукой чумной.
