…
му-то
врал — и вдруг осекся,
поняв, что началась весна.
Я вышел. Заблестело солнце
почти на уровне виска.
На перекрестке полнокровном,
там, где толпа, свистки, бензин,
я растворился в ровном реве
сворачивающих машин,
а город жил! Ругался матом,
ширялся искрами огня.
Гигантской соковыжималкой
Просвечен
солнцем, как рентгеном,
сиял передо мною мир,
мелькали лифты, словно гены,
в кровообращении квартир,
мелькали подо мной ступени,
а надо мною — этажи…
И понимал я постепенно
зачем мне жить и как мне жить.
10… 9… 8…
мысли гениев опаленные —
с мысов Кеннеди
«Аполлонами» —
смылись
стонуще
и несутся,
в атмосферах сути прессуясь,
гарь и копоть стынут во рту еще…
стань, эпоха моя, стартующей!
обрати нас в бегство ли, в веру ли,
только к старту из бедствий вырули,
верь и кайся,
но только стань
вертикальною
словно старт!
и без нас отзвучит отсчет
и без нас застонут моторы
но земля задрожит в
которой
мы раскинули руки устало
и тогда мы поймем
настало!)
и в распахнутые рассветы
встанут старты моей эпохи,
это стали и пота сполохи,
мысли гениев и ракеты!
Мустанги дергались на привязи
над изможденным храпом табора.
А утром полз фургон на прииски
и оседала пыль у рта, бура.
Добыть не для столовых ложек
созвездий золото хотим мы.
Ракета дергалась как лошадь
на взмыленной уздечке дыма.
Словно бабочка-личинка
коконом опутана,
крутит тонкая девчонка
обруч хула-хупа.
Я смотрю, прохожий парень:
меж зеленых дуг
это
лето
по спирали
крутится в саду.
Солнце жарит.
Солнце жарит
как яичницу — людей.
Ах, как жарко!
нас не жалко
сковородкам площадей,
мы заботами замотаны
с
хула-хупской
быстротой,
но предчувствие чего-то
жжет, как серной кислотой,
и за призрачным за кем-то
я шагаю сквозь толпу,
и верчу на языке я
стих — как звонкий хула-хуп,
Значит, лето,
и, как девочка в саду,
крутит хула-хуп планета
под названием
Сатурн…
и вдруг в природе каждый атом
стал ясно виден —
и глаза
сместились в сторону куда-то
и оказались вне лица.
и забрели в седую чащу,
бездомные как светляки,
вбирая каждый лист летящий
и каждый поворот реки,
мотались тени по поляне,
как ключ, надетый на брелок,
и становилась им понятней
вся призрачная суть берез,
а я, безглазый, лепетал,
уткнувшись кулаками в Землю,
что наступила слепота,
пока не понял, что
прозренье.
Гранит, тяжелый как блокада,
хранит бессмертные черты.
рассвет
течет
сквозь
облака,
как кровь сквозь свежие бинты.
В глазах —
застывшая
гранитно
широкая, как скулы, боль.
О, объясни мне:
где граница
между сегодня и — тобой?!
У глаз моих — твои отеки,
бессонных месяцев штрихи.
Я шел во все твои атаки —
как ты вошел в мои стихи.
не может быть, что я живу!
Я шел, я падал, оставался
лежать щекой на автомате,
цепляя пальцами траву.
а ветер выл, как волк, истошно
над белым трупом января,
и стыла взрыва пятерня
на красном небе, как пощечина,
и пули пели пыльно, тонко,
и горизонт горел, горел,
а я стонал в горящем танке,
в подбитом самолете тлел…
не может быть, что ты разбился
на вираже,
на болевом,
не может быть, что я родился
уже потом,
уже потом.
О, запах гари на гортани!
О, вечный памятник — Огонь,
как будто это
твоя горящая ладонь,
как будто памятью бессонной
победам, ранам и боям
скатилось
раскаленно
солнце
к твоим разбитым сапогам!
К твоим гранитным сапогам…
