микрофон минут пять, пошатываясь то ли от перс-
выпитости, то ли от перекуренности, и вообще ничего
не могла сказать — звуки не складывались в слова.
На ней была только коротенькая белая маечка, а
трусики, видимо, где-то затерялись. Ее восторженно
подняли на руки два могучих бородача, чьей един-
ственной одеждой являлись цепочки с медальонами,
болтавшиеся на мохнатых грудях, и показали пуб-
лике, очевидно, как символ великой невысказанности,
которая выше поэзии.
Почему-то приволокли два голых манекена, вы-
глядевших весьма застенчиво рядом с голыми людь-
ми. Кто-то прохаживался взад-вперед по краю сцены
в гигантской карнавальной маске крокодила. Милый
улыбчивый человечек, похожий на карлика-переро-
стка, улучая момент, то и дело подскакивал к мик-
рофону и пулеметно отчеканивал афоризмы Платона,
Канта, Гегеля, Кропоткина, затем молниеносно уда-
лялся и выжидал следующего момента для произне-
сения великих мыслей, им коллекционируемых.
Небритые организаторы в грязных шортах и пляж-
ных резиновых сандалиях, сброшенные норовистым
конем скандала, пытались добиться порядка столь
беспорядочно, что сами стали частью общей дезор-
ганизации. Их идея свободной пляжной публики ото-
брала у них самих свободу пользоваться микрофоном.
Некоторые итальянские поэты, все-таки протиснув-
шиеся к микрофону, что-то пытались прочесть, но их
заглушали, отпихивали мелкие бесы пляжа. Мелкие
бесы вдруг показались бесами по Достоевскому, и
пахнуло промозглой одурью нечаевщины, когда один
из итальянских поэтов, пытаясь зловеще загипноти-
зировать публику, проорал «гражданскую» миниатюру
буквально следующего содержания:
Я убил Альдо Моро!
Настало время
убить всех остальных!
Стало на мгновение страшновато, ибо список
«всех остальных» был угрожающе широк. И тут слу-
чилось нечто неожиданное, мгновенно показав все-
таки существующую, на счастье, неоднородность
публики. Лишь малая часть встретила это милое
приглашение к убийствам с энтузиазмом. Из толпы
полетели бумажные пакеты с песком, раздалось не-
годующее улюлюканье. Единственным итальянцем,
заставившим слушать себя в тот вечер, оказался
мальчик лет двенадцати, неизвестно откуда бесстраш-
но выскочивший на сцену и прочитавший немножко
ПО-детски, но в то же время с пылающими глазами
карбонария революционное стихотворение Умберто
Саба. На единственные две минуты воцарилась ти-
шина, как будто ангел пролетел. Отказ большинства
публики поддержать терроризм, двухминутное ува-
жение хотя бы к ребенку были единственными двумя
крупицами надежды на завтрашний день, когда дол-
жен был состояться вечер европейской поэзии.
Организаторы заверяли, что к гостям отнесутся
иначе, чем к своим, они ухватились, как за соломин
ку, за веру в традиционное итальянское гостеприим-
ство. Но после бедламного открытия кое-кто из них,
видимо, крепко выпил от расстройства чувств, как,
впрочем, и некоторые участники фестиваля, и похмель-
ная некрепость рук ощущалась в недержании микро-
фона, опять бесконечно вырываемого ворвавшимся
на сцену пляжем. Все же публика начала слушать
стихи, особенно аплодируя четким ироническим строч-
кам поэта из ФРГ Эриха Фрида. Публике уже подна-
доел хаос: развлечение становилось скукой.
Ведущий, милейший парень Витторио Кавал, ар-
тист и поэт, плеснул на свое лицо цыгана минераль-
ной водой прямо из бутылки, освежился, сконцент-
рировался и яростно прочитал по-итальянски отрывок
из поэмы Исаева «Суд памяти». Строчки о красном
знамени, сияющем сильней, чем знамена всех других
стран, прозвучали особенно впечатляюще, ибо крас-
ное знамя по-итальянски — это знаменитая «бандьера
росса». Одновременно раздались и аплодисменты и
свист. Затем Исаев стал читать эти стихи по-русски.
Он весь встопорщился, врос в сцену и мужественно за-
молотил рукой воздух в такт темпераментно читаемым
стихам, хотя воздух этот был наполнен страшным
гиканьем, и дочитал-таки до конца, награжденный за
силу воли аплодисментами.
Затем выступал ирландский поэт — увы! — пре-
бызавший в прострации. Получив микрофон, поэт
7 Е. Евтушенко
странно заколебался всем телом, как изображение
на испорченном телеэкране, и стал неумолимо терять
равновесие. Всем стало ясно, что он мертвецки пьян.
Он даже не мог разобрать букв на двух собственных
страничках, еле держа их в руке. Но при этом поэт
очаровательно улыбался, чем вызвал симпатию окру-
жающих. Он прохрипел в микрофон одно-единственное
слово — «виски», как будто только оно и было на-
писано на двух страничках. Фляжка была с восторгом
подана, и поэт, осушив ее одним махом, стал рушить-
ся на заботливо подставленные руки зрителей.
И вдруг раздался громовой крик, как выражение
заботы о немедленной витаминизации ослабшего поэ-
та: «Минестрони! Дадим ему минестрони!» И от од-
ного из костров, с поднятым на шест огромным поход-
ным котлом, окутанным паром, знаменитого итальян-
ского овощного супа, прямо по телам зрителей
поперли несколько косматых молодцов, похожих на
дикобразов. Удивительно, с какой акробатической
ловкостью донесли они котел на сцену, никого не
ошпарив, и начали кормить из половника павшего на
сиену поэта. И снова на сцену полезли все, кому
не лень, и она закружилась, поплыла, как беспомощ-
но кружится паром, сорвавшийся с троса.
— Ты когда-нибудь видел что-либо подобное? —
спросил я своего старого сан-францисского друга
Лоуренса Ферлингетти.
— Нет.
Мы оба ушли со сцены, потому что нам на ней
нечего было делать.
Но у хаоса есть, может быть, одно-единственное
положительное качество. Хаос вырабатывает в лю-
дях, не поддавшихся ему, чувство солидарности. Утро,
как всегда, оказалось мудреней вечера. Правда, это
утро началось для нас ночью, когда мы не спали и
думали, как быть. Но мы не разбивались в наших
раздумьях на отдельные делегации. Мы все, поэты
разных наций, разных и порой даже противоположных
направлений, почувствовали себя делегацией поэзии,
которую оскорбляют, которой не дают говорить.
На десять часов утра поэты назначили «военный
совет». Аллен Гинсберг, уже года два как остриг-
ший свою знаменитую бороду и сменивший буддист-
ские одежды на костюм из магазина братьев Брукс
и скромный галстук какого-нибудь фармацевта из
Бронкса, предложил не сдаваться хаосу, всем вместе
защитить честь поэзии и вместо задуманного, запла-
нированного ранее вечера только американской поэ-
зии устроить совместный вечер с европейскими поэ-
тами, отказавшимися вчера выступать в неразберихе.
Первый раз я видел Аллена Гинсберга, «воспевателя
хаоса», в роли строгого защитника порядка.
«Сдаваться какой-то кучке хулиганов?» — проры
чал американец Амнри Барака, похожий на Мохам-
меда Али в легком весе. Все проголосовали — не сда-
ваться. Решили, не надеясь на организаторов, взять
защиту микрофона в свои руки. Тед Джонс нарисо-
вал эскиз каре из стульев вокруг микрофона.
И вдруг один из организаторов заявил, что стулья
на сцене явятся символом привилегированности поэ-
тов и это может спровоцировать насилие. Отец амери-
канских «литературных хулиганов» Уильям Берроуз,
самый старший из всех участников фестиваля, заявил,
