все морщинки лица...
Хорошая у него улыбка!
Как у моего отца.
1954
В ГУЙЛИНЕ
Мне сегодня всю ночь не лежится,
не спится
здесь, в трехстах километрах от вьетнамской
границы.
Позабыл, что здесь - тропики,
сам виноват!
В первый день шел по тропке
как бывалый солдат,
ехал - шапки не надевал,
без перчаток поводья держал
и испекся до трещин, как глиняный старый дувал.
Ночью градусник сунул - под сорок!
А отстать - не догнать!
Каждый час им тут дорог -
надо их понимать!
Рассказал бы, что болен, - проявили б заботу,
лег бы в госпиталь гость.
А тем временем эта пехота
горы все прошагала б насквозь:
по-китайски, с пробежками -
только кружки гремят!
На привалах не мешкая,
в сутки - по пятьдесят!
Отлежал бы неделю,
поплелся за ней по пятам,
узнавал бы в политотделе:
"Что было здесь? И что там?
Где сбивали заслон? Где в обход? А где вброд?"
Разевал бы при этом, как положено, рот...
Благодарен покорно -
у газетчиков тоже есть гордость!
Хоть спина так набита
качаньем коня,
словно в камнедробилку, на сито
швыряли меня, -
рад, что выдержал марку,
что в седле усидел,
как на электросварку,
на проклятое солнце глядел,
но добрался сюда, до Гуйлина,
то верхом,
то пешком
за семь жарких
и длинных
суток - вместе с полком.
Буду после смеяться
над своими несчастьями!
А пока - ни размяться,
ни двинуть запястьями,
вьюка не развязать,
как подушки, распухшими пальцами.
Если честно сказать -
даже стыдно перед китайцами!
Хорошо, что мои провожатые
час назад ушли на партгруппу!
Кое-как в коленях зажатую
табаком набив себе трубку,
слышу их голоса -
обсуждают, должно быть, итоги:
что там против, что за
и какие ЧП по дороге;
переводчик Сюй-дян, опуская лицо,
говорит, что имелись ошибки - "Ю-цо"!
А какие ошибки?
Не вспомнишь о них без улыбки:
где-то что-то загнул
раз в три дня
в переводе
да однажды заснул
и свалился с коня без поводьев.
А случись, если надо, -
из-под огня бы унес!
Мировые ребята -
люблю их до слез!
Я гляжу за окно -
все оно
крепко взято в решетки, все в железе кругом
и на первом
и на втором
этаже;
генерал Бай Зун-си, верно, строил свой дом,
когда нервы
сдавали уже,
и, не веря ни в сон, ни в чох,
ни в охранный свой полк,
даже здесь ждал удара под вздох
гоминдановский волк.
"Старый тигр гуансийский" -
как его называли льстецы, -
словно Врангель российский,
отдавший за море концы!
Говорят, что с утра улетел,
пока цел,
пока бывшим солдатом не взят на прицел, -
бывшим, к нам перешедшим,
политграмоту между боями прошедшим,
со своим батальоном,
в пыльной шапке зеленой,
за семь суток похода до логова тигра дошедшим!
От такого при стычке
не получишь пощады
и, по старой привычке,
не подкупишь наградой
при встрече -
потому что купить его нечем!
Слишком жадный он стал - тот солдат, слишком смелый.
Говорит, что не надо ему ничего,
кроме провинции целой -
Гуанси своего!
Взял две трети, возьмет и последнюю треть!
А на доллары эти
и не захочет смотреть!
Генерал
удирал:
ясно вижу картину
вот этого,
в хлопьях жженой бумаги, двора,
в час, когда под Гуйлином
с рассветом
мы дивизией всей
рванули - "вансей!" - "
в переводе на русский - "ура!".
Как спешил генерал, как они тут метались, собаки
набивали в багажники барахло из корзин,
проверяли в машинах все баки -
не подсыпан ли сахар в бензин!
И без памяти гнали,
сигналя,
петляя,
об сундуки
синяки
наставляя,
в чемоданы вжимая то носы, то затылки,
торопясь к той условленной, тайной развилке,
где их на поле ждал третьи сутки подряд
самолет, от жары раскаленный, как ад.
И хотя Бай Зун-си уж к Тайваню теперь подлетает
и раз уж удрал он -
то пожить еще, верно, имеет в виду, -
все же надо ему посочувствовать - плохо в Китае
стало жить гоминдановским генералам
в этом сорок девятом году!
Во дворе - хоть шаром покати:
стен бетон,
по углам - капониры,
в подземелье - пустая тюрьма...
Скольких стон
умер здесь, не донесшись до мира!
Скольким было
сюда
суждено лишь войти,
чтоб не выйти
уже никогда!
Сколько здесь посходило
в деревянных колодках с ума,
не дожив до последних событий,
которые мы
называем свободой,
называем победой народа,
по которых бы не было тоже,
не будь этой черной каймы
вокруг списка всех павших,
с Кантона еще начиная.
Мороз подирает по коже -
ни конца нет, ни края,
так тот список длинен -
километры имен;
одному человеку,
даже если не спать и не есть,
за всю длинную жизнь, за три четверти века,
половины их вслух не прочесть...
Рано утром заходят
командир с комиссаром полка,
говорят, улыбаясь, по-русски: "Пока!"
Ну, а все остальное пока еще нам переводят.
Переводят,
что полк уже час как в походе,
переводят,
что сводка хорошая,
переводят,
что победа близка,
две дивизии вышли к вьетнамской границе
и войска Бай Зун-си с ночи заперты на два замка.
Переводят -
но это я сразу увидел по лицам, -
что зашли на минуту, а то не догонят полка.
И опять, но уже без улыбки, по-русски: "Пока",
к козырьку на прощанье рука!
А глаза так полны,
так полны
чем-то очень знакомым, усталым, орлиным,
как у нас на исходе войны
под Берлином...
1949-1954
ЛЮБОВЬ
Случается, в стране чужой
Среди людей сидишь, как свой,
Не важно - ты или другой,
Сидишь до слез им дорогой
За то, что ты - не просто ты, -
Есть люди лучше и умней, -
За то, что есть в тебе черты
Далекой родины твоей!
С тобою люди говорят
Так,
и в глаза твои глядят
Так,
и ответный ловят взгляд
Так -
будто не с тобой сидят
Так -
будто не один до дна
Ты всей душою им открыт,
А будто вся твоя страна
В гостях в их комнате сидит.
И если в домике простом
Последний грош идет ребром,
Чтоб только угостить тебя, -
И будь что будет там потом;
И если среди ночи двух
Своих детей разбудит мать,
Чтобы твое пожатье рук
Потом не раз им вспоминать;
И если с митинга сквозь строй
Фашистской молодой шпаны
Ведут тебя, прикрыв собой,
Три парня, словно три стены, -
Себе не вздумай, не присвой
Всей силы этих чувств людских:
Знай твердо, что виновник их
Не ты - народ великий твой.
В любви к тебе был виноват
И бородатый тот солдат,
Что с пулеметом Зимний брал,
Когда в пеленках ты орал,
И тот селькор, что за колхоз
Пошел бесстрашно под обрез,
