Неужели мы заперты в замкнутый круг?
Неужели спасет только чудо?
У меня в этот день все валилось из рук
И не к счастию билась посуда.
Ну пожалуйста, не уезжай
Насовсем, — постарайся вернуться!
Осторожно: не резко бокалы сближай, —
Разобьются!
Рассвело! Стало ясно: уйдешь по росе, —
Вижу я, что не можешь иначе,
Что всегда лишь в конце длинных рельс и шоссе
Гнезда вьют эти птицы удачи.
Ну пожалуйста, не уезжай
Насовсем, — постарайся вернуться!
Осторожно: не резко бокалы сближай, —
Разобьются!
Не сожгу кораблей, не гореть и мостам, —
Мне бы только набраться терпенья!
Но… хотелось бы мне, чтобы здесь, а не там
Обитало твое вдохновенье.
Ты, пожалуйста, не уезжай
Насовсем, — постарайся вернуться!
Осторожно: не резко бокалы сближай, —
Разобьются!
По воде, на колесах, в седле, меж гробов и в вагонах,
Утром, днем, по ночам, вечерами, в погоду и без,
Кто за длинным рублем, ко за делом большим,
кто за крупной добычей — в погони
Отправляемся мы, судьбам наперекор и советам вразрез.
И вот нас бьют в лицо пощечинами ветры,
И жены от обид не поднимают век,
Но впереди — рубли длинною в километры,
И крупные дела, величиною в век.
Как чужую гримасу надел я чужую одежду,
Или в шкуру чужую на время я вдруг перелез:
До и после, в течении, вместо, во время и между
Поступаю с тех пор просьбам наперекор и советам вразрез.
Мне щеки обожгли пощечины и ветры,
Я взламываю лед и прохожу Певек.
Ах, где же вы, рубли длинною в километры?
Все вместо мне — дела длинною в век!
Шут был вор: он воровал минуты,
Грустные минуты тут и там,
Грим, парик, другие атрибуты
Этот шут дарил другим шутам.
В светлом цирке между номерами
Незаметно, тихо, налегке
Появлялся клоун между нами
Иногда в дурацком колпаке.
Зритель наш шутами избалован —
Жаждет смеха он, тряхнув мошной,
И кричит: "Да разве это клоун?!
Если клоун — должен быть смешной!"
Вот и мы… Пока мы вслух ворчали:
«Вышел на арену, так смеши!» —
Он у нас тем временем печали
Вынимал тихонько из души.
Мы опять в сомненьи — век двадцатый,
Цирк у нас, конечно, мировой,
Клоун, правда, слишком мрачноватый,
Не веселый клоун, не живой.
Ну а он, как будто в воду канув,
Вдруг при свете, нагло, в две руки
Крал тоску из внутренних карманов
Наших душ, одетых в пиджаки.
Мы потом смеялись обалдело,
Хлопали, ладони раздробя.
Он смешного ничего не делал —
Горе наше брал он на себя.
Только балагуря, тараторя,
Все грустнее становился мим,
Потому что груз чужого горя
По привычке он считал своим.
Тяжелы печали, ощутимы…
Шут сгибался в световом кольце,
Делались все горше пантомимы,
И морщины глубже на лице.
Но тревоги наши и невзгоды
Он горстями выгребал из нас,
Будто многим обезболил роды…
А себе — защиты не припас.
Мы теперь без боли хохотали,
Весело по нашим временам:
"Ах, как нас прекрасно обокрали —
Взяли то, что так мешало нам!"
Время! И, разбив себе колени,
Уходил он, думая свое.
Рыжий воцарился на арене,
Да и за пределами ее.
Злое наше вынес добрый гений
За кулисы — вот нам и смешно.
Вдруг — весь рой украденных мгновений
В нем сосредоточился в одно.
В сотнях тысяч ламп погасли свечи.
Барабана дробь — и тишина…
Слишком много он взвалил на плечи
Нашего — и сломана спина.
Зрители и люди между ними
Думали: «Вот пьяница упал».
Шут в своей последней пантомиме
Заигрался — и переиграл.
Он застыл — не где-то, не за морем —
Возле нас, как бы прилег, устав.
Первый клоун захлебнулся горем,
Просто сил своих не рассчитав.
Я шагал вперед неукротимо,
Но успев склониться перед ним.
Этот трюк — уже не пантомима:
Смерть была — царица пантомим!
Этот вор, с коленей срезав путы,
По ночам не угонял коней.
Умер шут. Он воровал минуты —
Грустные минуты у людей.
Многие из нас бахвальства ради
Не давались: «Проживем и так!»
Шут тогда подкрадывался сзади
Тихо и бесшумно — на руках…
Сгинул, канул он, как ветер сдунул!
Или это шутка чудака?
Только я колпак ему — придумал,
Этот клоун был без колпака.
