Скарамуш. Возвращение Скарамуша - Сабатини Рафаэль

Господин де Керкадью был скверным актером, к тому же он чувствовал себя виноватым, поэтому свою роль сыграл из рук вон плохо. Он боялся чрезмерно встревожить племянницу, и, если бы не Андре-Луи, она ушла бы от него полностью успокоенной.

– Необходимо убедить его, что он совсем не так плох, – сказал Моро, как только они оказались за дверью больного. – Не нужно его волновать. Ты видела, я старался как мог. Но я уверен, мы должны пригласить доктора. Я очень рад, что ты остаешься, Алина. И твой дядюшка, я знаю, тоже обрадуется, когда я ему скажу, хотя, конечно, виду не подаст.

Больше о Турине они не упоминали. Тревожась за господина де Керкадью, Алина даже не стала дожидаться отъезда Мадам и незамедлительно перебралась в «Три короны». Мадам не скрывала досады, но отказать фрейлине в отставке по такой уважительной причине не могла.

Андре-Луи поздравил себя с легкой победой. Ни он, ни госпожа де Бальби, вдохновительница его замысла, не догадывались, что битва при Вальми и ее последствия опрокинут все их расчеты.

Глава VIII

Вальми

Двадцатипятитысячное войско эмигрантов рвалось в бой. Их подстегивало быстрое сокращение ограниченных средств, бо́льшую часть которых принцы выложили за красивые мундиры, прекрасных лошадей и снаряжение, придававшее воинству такой непревзойденный парадный блеск. Принцам пришлось занять подобавшее им место во главе этой блистательной армии – к большому неудовольствию Месье, предпочитавшего сидячий образ жизни и ненавидевшего любые виды физических упражнений. Однако судьба уготовила графу Прованскому определенную роль, и он должен быть играть ее вопреки тому, что природа отказала ему в необходимых дарованиях.

В арьергарде великолепных колонн тянулась длинная вереница армейских повозок, среди которых выделялись два внушительных деревянных сооружения на колесах, представлявших собой монетный двор. Принцы везли с собой печатный станок для производства фальшивых ассигнаций, которые уже наводнили Европу и вызвали серьезное беспокойство правительств. Месье торжественно клялся, что король Франции примет на себя обязательство по их обеспечению. Он также пообещал, что они не будут пущены в обращение до вступления войск на территорию Франции. Но обещание было нарушено, и под давлением иностранных союзников принцу в конце концов пришлось отказаться от столь необременительного способа пополнения взятых взаймы и стремительно таявших миллионов.

Бок о бок с эмигрантами следовали прусская и австрийская армии. Эмигранты простодушно верили, что цель союзников заключается в том, чтобы освободить короля, покончить с анархией и вернуть Францию ее законным правителям – иными словами, «отвоевать Трон и Алтарь», как гласил родившийся в Кобленце лозунг, – довольно наивное заблуждение для людей, считавших себя спасителями Европы, на помощь которым человечество готово было самоотверженно отправить своих детей. Они будто не слышали остроты австрийского императора, отпущенной им в ответ на призыв спасти Марию-Антуанетту: «У меня действительно есть сестра во Франции, но Франция мне не сестра». Австрийская августейшая фамилия произвела на свет слишком много великих княжон, чтобы всерьез тревожиться о судьбе одной из них, пусть даже та и сделалась французской королевой. Что действительно интересовало Австрию, так это возможность вернуть Лоррен, некогда принадлежавший австрийским князьям. Аналогичные цели преследовала и Пруссия, которая намеревалась аннексировать Франш-Конте. Война давала обеим державам прекрасную возможность поправить баланс, который был некогда нарушен одержимым манией величия Людовиком XIV, опустошившим Пфальц. [198]

Но об этом пока не было сказано ни слова, и в душах дворян-эмигрантов еще не зародилось подозрения, что цели союзников не совпадают с их собственными, – хотя основания для него существовали. Король Пруссии практически отстранил принцев от командования. Их высочества вместе со своими приближенными оказались скорее в положении наблюдателей, нежели подчиненных. И среди прочего они наблюдали, как австрийцы по мере продвижения войска расставляют тут и там свои черно-желтые пограничные столбы, увенчанные двуглавым орлом.

После взятия Лонгви пруссаки двинулись на Верден. Воплощая в жизнь угрозы, высказанные в манифесте герцога Брауншвейгского в адрес любого, кто осмелится оказать сопротивление захватчикам, они методично разоряли и сжигали все деревни на своем пути.

До начала кампании принцы уверяли союзников, что стоит им только вступить на французскую территорию, как народ, избавившись от страха перед революционерами, поспешит примкнуть к освободителям и встать на сторону Трона и Алтаря. Однако, если такие настроения и имели место, поведение пруссаков никак их не поощряло.

Тридцатого августа они вышли к Вердену, который пал после непродолжительного обстрела, после чего дорога на Париж была открыта.

Эта новость, достигнув столицы, вызвала там двумя днями позже массовые убийства. [199] Лафайет понял, что конституционной монархии пришел конец и его ждет обвинение в государственной измене. Оставалось только спасаться бегством, что он и сделал. Намереваясь через Голландию отплыть в Соединенные Штаты, Лафайет пересек границу, но там попал в руки врагов. Вопреки всем обычаям того времени, его, словно какого-нибудь жалкого воришку, обрекли на тюремное заключение, продлившееся несколько лет.

Революционные власти прислали на его место Дюмурье. [200] Ему предстояло остановить цвет французского рыцарства и две великолепно обученные и снаряженные армии, австрийскую и прусскую, имевшие три тысячи орудий, – остановить силами оборванного войска, которое едва насчитывало двадцать пять тысяч человек, голодных, необстрелянных, скверно вооруженных простолюдинов, при поддержке всего лишь сорока пушек.

И тут произошла пустяковая перестрелка, вошедшая в историю под высокопарным названием «битва при Вальми». Потери в ней составили около трехсот человек со стороны французов и менее двухсот – со стороны союзников, и тем не менее стычка ознаменовала начало конца всей кампании. Впоследствии Бонапарт признавал, что эта загадка приводит его в замешательство. Пруссаки, чье довольствие зависело от местных поставок, остались почти совершенно без еды и фуража. Они по колено увязали в грязи, их косила дизентерия, которую приписывали известковой воде. Дождь лил не переставая. Горизонт чернел тучами. Герцог Брауншвейгский советовал союзникам отступить. Король Пруссии не соглашался, как и эмигранты, несмотря на то что они попали в отчаянное положение. Всем хотелось попытать счастья, дать сражение и захватить Шалон. Но герцог возражал, утверждая, что на кону в этой игре стоит слишком многое. Он доказывал, что поражение будет означать потерю целой армии, от которой зависит судьба прусской монархии.

Его величество дал-таки себя уговорить, и 30 сентября началось бесславное отступление огромного войска, преследуемого голодом, дизентерией, дождем и распутицей.

Эмигрантам, как это видно из некоторых мемуаров, внезапное и необъяснимое крушение их самоуверенных надежд представлялось едва ли не концом света. Казалось, победа была неминуема – и вдруг несметное войско практически без боя спасается бегством. Авторы мемуаров теряются в догадках и почти единодушно объявляют, что подкупленные союзники предали французское дворянство. Некоторые полагают, что герцог Брауншвейгский был масоном и поход на Париж ему запретила ложа. Если последнее обвинение представляется сомнительным, то первое, возможно, справедливо. Во всяком случае, известно, что по возвращении в Германию герцог выплатил восемь миллионов обступившим его со всех сторон кредиторам. Знай об этом Наполеон, победа при Вальми, вероятно, показалась бы ему не такой загадочной.

Изможденные солдаты с трудом брели по земле, мстившей им за недавнее опустошение. От истощения люди и лошади падали в дорожную грязь и умирали либо голодной смертью, либо от рук крестьян, жаждавших отомстить разорителям своих жилищ. А вот эмигрантам, которые, ослабев от голода, тащились по вязкой белой глине Шампани, приходилось опасаться не только крестьян, ибо пруссаки, терпевшие те же лишения, обратились к грабежам. Они беззастенчиво нападали на недавних союзников, отбирали их поклажу и, как водится у грабителей, уничтожали то, что не могли унести. С эмигрантами были жены и дети; целые семьи следовали за армией в каретах, поскольку еще летом никто из них не сомневался, что вернется домой с победой. Теперь утонченные дамы делили все тяготы, выпавшие на долю побежденных, и сносили несказанные унижения, которые не кончились даже за Рейном. Те, кто достиг границы, оказывались в плену жадности немцев, что, пользуясь, бедственным положением беглецов, обирали их до нитки, если не насильственным, то мошенническим путем.