Ознакомительная версия. Доступно 36 страниц из 178
Таким образом, мы до сих пор не знаем причин, вызывающих смерть больных чумой людей, и можно, увы, не сомневаться, что эти причины кроются внутри тела, а следовательно, недоступны нашему наблюдению.
(подписано)
Иессей бен Беньямин, лекарский помощник
Двумя днями позднее, работая в лечебнице, Роб ощутил какое-то беспокойство, тяжесть, слабость в ногах. Ему трудно было дышать, что-то жгло его изнутри, словно он объелся острых блюд, хотя ничего подобного не ел.
Он работал весь день, но неприятные ощущения не проходили, а нарастали. Роб изо всех сил пытался не обращать внимания до тех пор, пока не взглянул в лицо очередного больного — воспаленное от жара, искаженное от боли, а ярко блестящие глаза едва не выскакивают из орбит — и не почувствовал, что сам выглядит сейчас точно так же.
Роб пошел к Мирдину и Кариму.
В их глазах он прочитал ответ на свой вопрос.
Но прежде, чем позволить им уложить его на циновку, Роб настоял, чтобы принесли «Книгу Чумы» и его записки, и передал их Мирдину.
— Если из вас двоих никому не суждено уцелеть, следует оставить это рядом с телом последнего, чтобы их нашли и отправили Ибн Сине.
— Хорошо, Иессей, — ответил ему Карим.
Роб успокоился. С его плеч спал тяжкий груз: худшее уже случилось, и это освободило его из мрачной темницы страха.
— Один из нас будет находиться с тобой, — сказал добрый, искренне огорченный Мирдин.
— Нет, здесь слишком многие нуждаются в вашей помощи. — Но почувствовал, что они, насупившись, не отрывают
от него глаз.
Роб был преисполнен решимости пронаблюдать каждую стадию заболевания, хорошенько запомнить, но продержался лишь до тех пор, пока не начался сильный жар и головная боль, такая резкая, что к нему буквально невозможно стало прикоснуться — боль отдавалась во всем теле. Тяжелые покрывала раздражали его, и Роб сбросил их. Потом его сморил сон.
Ему снилось, что он сидит и беседует с Диком Бьюкерелом, давно почившим главой отцовского цеха плотников. Очнувшись, Роб ощутил, как нарастает жар, а внутри все бушует и неистовствует.
Ночью, когда он то приходил в себя, то впадал в беспамятство, ему снились более страшные сны: он сражался с медведем, который становился все тоньше и выше ростом, пока не превратился в Черного Рыцаря, а рядом стояли все, кого скосила чума, они наблюдали за отчаянной схваткой, в которой ни один из противников не мог положить на лопатки другого.
Утром его разбудили стражники, которые выносили свой печальный груз, чтобы нагрузить похоронные телеги. Как лекарский помощник он давно привык к этому зрелищу, но с точки зрения больного оно теперь виделось ему по-другому. Сердце бешено колотилось, в ушах стоял слабый звон. Руки и ноги стали еще тяжелее, чем прежде, когда он еще не слег, а внутри тела пылал настоящий огонь.
— Воды.
Мирдин поспешил принести ему воду, но Роб, поворачиваясь на бок, задохнулся от вспышки боли. Роб не сразу решился посмотреть туда, откуда исходила боль. Наконец отвернул одежду, и они с Мирдином обменялись испуганными взглядами: в левой подмышечной впадине вспух отвратительный бубон синевато-багрового цвета.
— Ты не станешь резать его! — Он схватил Мирдина за запя-стье. — И едкими веществами прижигать не нужно. Обещаешь?
Мирдин вырвал руку и толкнул Роба назад, на циновку.
— Обещаю, Иессей, — ласково сказал он и поспешил за Каримом.
Мирдин и Карим вдвоем завели Робу руку за голову и привязали к столбику, оставив бубон открытым. Подогрели розовую воду и смачивали в ней тряпицы, добросовестно меняя припарки, когда те остывали.
Роб испытывал такой жар, как никогда прежде, ни ребенком, ни взрослым, а боль во всем теле сосредоточилась теперь в бубоне, пока разум его не затуманился от мучений и не явились видения.
Он искал прохлады в тени пшеничного поля, целовал ее, прикасался к ее губам, покрывал поцелуями лицо, рыжие волосы, нависавшие над ним подобно густому туману...
Роб слышал, как Карим читает молитвы на фарси, а Мирдин на древнееврейском. Когда Мирдин дошел до молитвы Шма,Роб стал повторять за ним: «Услышь, о Израиль, что Господь есть наш Бог, и Господь Один. И возлюби Господа Бога всем сердцем своим...»
Ему стало страшно, что он умрет с еврейской молитвой на устах, и Роб отчаянно пытался вспомнить какую-нибудь христианскую. На ум ему пришел только псалом, который в детстве, когда он учился, пели священники:
Jesus Christus natus est.
Jesus Christus crucifixus est.
Jesus Christus sepultus est.
Amen [160].
На полу возле его циновки сидел Сэмюэл, брат — без сомнения, явился, чтобы указать душе Роба дорогу на тот свет. Выглядел Сэмюэл по-прежнему, даже на лице было все то же насмешливое выражение, словно он собирался дразниться. Что же ему сказать-то? Роб ведь вырос, стал взрослым, а Сэмюэл так и остался мальчишкой, каким был при жизни.
А боль все росла и росла. Она становилась невыносимой.
— Ну, пошли, Сэмюэл! — воскликнул он. — Идем отсюда, давай!
Но Сэмюэл молча сидел и смотрел на него.
И вдруг под мышкой сладко заныло, боль уменьшилась, облегчение наступило так резко, что показалось новой мукой. Роб не мог позволить себе пустой надежды и усилием воли заставил себя ждать, пока кто-нибудь не подойдет.
После ожидания, показавшегося бесконечным, Роб почувствовал, что над ним склоняется Карим:
— Мирдин! Мирдин! Возблагодарим Аллаха — бубон вскрылся!
Над ним склонились уже два улыбающихся лица — одно смуглое, красивое, другое такое доброе, какое бывает только у святых.
— Я вставлю туда тампон, пусть все вытянет, — сказал Мирдин, и оба врача некоторое время были слишком заняты, чтобы возносить благодарственные молитвы.
* * *
У Роба было такое чувство, будто он проплыл по бушующему жестокими штормами морю, а теперь мирно покачивается на ласковых волнах тихой заводи.
Процесс выздоровления протекал быстро и гладко, как он сам наблюдал у выживших пациентов. Была, конечно, слабость, Руки и ноги дрожали, что естественно после сильного жара. Но к нему вернулась ясность ума, прошлое и настоящее больше не перемешивались перед его внутренним взором.
Роб очень переживал, что не может хоть чем-то помочь товарищам, но они сами, заботясь о нем, и слышать ничего не желали, не позволяли ему подниматься с циновки.
— Для тебя смысл жизни в том, чтобы заниматься врачеванием, — заметил проницательный Карим. — Я и раньше это видел, потому и не возражал, когда ты захватил в свои руки начальствование нашим маленьким отрядом.
Роб хотел было возразить, но тут же закрыл рот — Карим говорил правду.
— Я очень рассердился, когда начальником назначили Фадиля ибн Парвиза, — продолжал Карим. — Он очень хорошо отвечает на испытаниях, и преподаватели о нем высокого мнения, но для настоящей работы с больными он — сущее бедствие. Кроме того, он начал учиться на два года позже меня, и вот — стал хакимом, а я все еще лекарский помощник.
— Но тогда как же ты можешь соглашаться с моим руководством, если я даже и полного года еще не проучился?
— Ты — другое дело. На тебя это не распространяется, потому что ты предан делу врачевания, как раб.
— Я смотрел на тебя все эти недели, все это тяжелое время, — улыбнулся ему Роб. — Разве тобой не владеет тот же хозяин, что и мною?
— Нет, — спокойно ответил Карим. — Ты только пойми правильно: я хочу стать самым лучшим лекарем. Но желание разбогатеть у меня по крайней мере не слабее. А ты не слишком стремишься к богатству, а, Иессей?
Роб покачал головой.
— Мальчишкой я рос в селе Карш, это в провинции Хамадан. И Абдалла-шах, отец Ала-шаха, повел через наши края большое войско, чтобы прогнать шайки турок-сельджуков. Куда бы ни пришло это войско, там оставалось одно разорение, как после саранчи. Они забирали себе урожай и скотину, забирали пищу, от которой зависело выживание людей их собственного народа. Войско пошло дальше, а мы остались умирать с голоду.
