Проклятие рода - Шкваров Алексей Геннадьевич

- Томление ума, кхм, или плоти, мой юный брат? – услышал Иоганн покашливающий голос отца Бернарда, библиотекаря, и вздрогнул всем телом, словно он только что совершил страшное преступление и был пойман за руку с поличным. Старый монах, заведовавший кладовой бесценных рукописей и манускриптов, всегда с симпатией относился к юному послушнику, помогая ему впитывать человеческую мудрость тысячелетий и разных народов. Вот и сейчас он появился, пришел на помощь, словно прочел мысли Иоганна, который от стыда готов был провалиться сквозь землю, не мог поднять глаз, лишь замотал головой и промычал что-то невнятное:

- Тебя мучает вопрос необходимости или целесообразности нести обет целомудрия?

Иоганн был поражен, с какой тактичностью был задан столь мучительный для юноши вопрос. Отец Бернард, худой, высокий, оттого всегда чуть сгорбленный, протянул руку, обнял послушника, приглашая присесть с ним рядом на скамью.

- Старею и слабею, мой юный брат. Грудная жаба донимает… - дыхание коснулось щеки Иоганна, добрые серые глаза в сетке морщин смотрели участливо в раскрасневшееся лицо. – Предметом обета, который мы даем Господу в своей грешной жизни, должно быть только доброе, святое, истинно полезное, воплощенное в одном слове «любовь»! Ты смотришь на Пресвятую Деву, - отец Бернард указал на изображение перед ними, - и видишь ее женственность, потому что Она – женщина, прекраснейшее создание, вместилище всех добродетелей, подарившая миру Спасителя. И ты испытываешь чувство любви к ней или… – Монах повернулся, взгляд Иоганна проследовал за его рукой, указавшей на другое изображение Богородицы, непохожей на первую, но такой же восхитительно красивой. – … к ней! Это любовь, что сближает мужчину и женщину, чтоб прилепиться одной к другому, как учил апостол язычников, чтоб плодиться и размножаться и всячески помогать друг другу от младых лет до глубокой старости. Но есть любовь чрезмерная и вожделеющая. И если ты посмотришь в книгах, где изображена блудница Вавилонская, то тоже узришь в ней женщину. Она не так красива, как Пресвятая Дева, но также женственна и привлекательна, хоть и есть вместилище всех пороков! И ты испытаешь не любовь, а страсть плоти, страсть вожделения, которая печется лишь о твоем собственном благе, об эгоизме и жажде познания того, чего у тебя нет. Умертвить ее, как это делают некоторые из братьев, хлеща себя по спине завязанной узлами плеткой, утверждая, что тело при этом запылает божественным светом? – Бернард усмехнулся. – В истинной любви превыше всего благо любимого, ибо природа любви познавательнее, чем само познание, от которого они спасаются плетью. Истинная любовь и есть тот самый божественный свет, который зальет для тебя весь мир в предметах, звуках, красках, что тебя окружают, ибо Она - он снова показал на Пресвятую Деву, - … Она и есть жизнь и продолжение рода всего и вся. А безбрачие… - Монах с трудом поднялся, держась за плечо Иоганна, - лишь один из путей жизни, наряду с путем брачным... Выбран он был принудительно, как средство воздержание от блуда и развращающих душу и тело страстей. – Бернард выпрямился во весь свой гигантский рост, сгорбленность исчезла, казалось, он заполнил собою весь храм. Серые глаза вдруг блеснули по-мальчишески задорно. – Помог ли целибат? Глядя на братьев, истязающих свою плоть, мне, думается, нет, ибо только человек, и только сам по своей собственной воле, без принудительного уничтожения тела, созданного Самим Творцом, может решить раствориться ли ему в созерцании божественности любви в другой вечной жизни путем самоотвержения или нет! Если же человеческое чувство твердо, истинно и непорочно, если на нем держится вся вселенная, созданная волей Господа нашего, то почему его нужно сдерживать, против сути человеческой, тянущейся к истинной любви, определенной тем же Всемогущим Отцом, мне не постичь. Знаю одно, брат мой, твое переполнение любовью пройдет, важно то, что останется в твоей душе. Доверься ей, ибо я чувствую чистоту и глубину твоего сердца, твоих устремлений к доброте и любви высшего порядка. И запомни еще: истинная любовь одна, а подделок – тысячи!

Илва плохо говорила по-немецки, смешно коверкая слова, отчего священник плохо понимал ее. Но Иоганну понравилась девичья улыбка, он что-то рассказывал, перейдя на шведский, смеялся, быстро хмелел, от этого действовал решительнее, гладил ее волосы, прижимаясь все ближе и ближе. Она подыгрывала ему или из возникшей симпатии к приглянувшемуся священнику, или в силу профессии, но в любом случае помогала преодолевать смущение – второе «я» иногда одергивало Веттермана, и он внезапно замолкал на полуслове, балансируя на краю бездны, куда его непреодолимо влекла природа, а вера и монашеский обет, данный в юности, пытались удержать, но не могли. Мысли путались:

- Если высшее благо - любить, что видишь, то все мои колебания от лукавого, то, что я сейчас ощущаю это самое верное, самое доброе и святое…

Они пили вино большими глотками, он дал ей денег, не раздумывая и не считая, когда она напомнила о них, гораздо больше, чем было обозначено, потому что это прозвучало не требованием платы, а просьбой, одолжением, по крайней мере, так отложилось в его памяти. Потом они куда-то поднялись по скрипучей крутой лестнице и оказались в малюсенькой комнате… Мерцала свеча, сладко пахла солома и брошенные на нее овечьи шкуры… Ее соски коснулись голой груди Иоганна, она поднялась на цыпочки, ее маленькие груди прижались и скользнули выше, жаркими губами она целовала его шею, плечи, подбородок… Он запрокинул ее лицо, впился своими губами ей в рот и повалил на соломенное ложе любви. Ее руки обвивали его шею, ноги переплелись и тогда он ощутил прилив ее страсти. Он задыхался от внезапно нахлынувшего неведомого чувства. Его губы шептали ей в ухо, отчего становилось щекотно, и она чуть-чуть отстранялась, но не выпускала из объятий:

- О возлюбленная моя, ты прекрасна… ты сестра моя, невеста, святая… - Все сияло вокруг и внутри, и вихрь ликования стучал у него в затылке, в позвоночнике, в ногах…

Потом они лежали рядом, и каждый слышал биение сердца и утихающее дыхание другого. Иногда он поворачивал лицо к ней и нежно целовал в щеку:

- Я люблю тебя…

Ее прохладная, чуть дрожащая рука лежала на его груди и пальцами она перебирала волоски. Илва вдруг приподнялась на локте, Веттерман ощутил ее мягкую прядь на своей щеке, услышал горячий прерывистый шепот:

- Мне нагадали тебя… мне давно говорили о колдовстве, что на мне лежит… оттого и сплю со всеми… Это заклятье спадет с меня, когда кто-то полюбит… И я видела сон и тебя в этом сне…, как однажды, ты придешь и… освободишь меня от колдовства… Ведь ты спасешь меня? Правда?

Иоганн погрузил руки в ее волосы, притянул к себе, уткнулся лицом в шелковистость теплой кожи плеча, острый бугорок ключицы и понял, что он счастлив…

- Ты спасешь меня? – она прошептала вновь.

Он отстранился, посмотрел в ее потемневшие в полумраке глаза с точечками огоньков-отблесков свечи, улыбнулся и покачал согласно головой. Илва радостно набросилась и покрыла всю лицо множеством горячих поцелуев. И снова вихрь ликования и вожделения пронесся сквозь них.

Когда догорела свеча, и хмурое утро серой кошкой проглянуло сквозь черный туман осени, он поцеловал ее на прощанье, заведомо греховным горячим поцелуем и выдал то, о чем думал постоянно в перерыве между ласками после ее неожиданного признания и просьбы:

- Я заберу тебя отсюда и избавлю от любого колдовства! Обещаю! Потому что полюбил тебя! – Она смешно передернула худенькими плечами и улыбнулась виновато и счастливо.

Иоганн уходил в утренний туман, уже превратившийся в молочную пену и грех овладел им полностью, как потом ему казалось. Но сейчас он шептал про себя:

- Всемогущий, сделай так, чтобы я понял, что все свершившееся было Твой волей! Чтобы мои мысли и поступки и далее следовали за Твоими помыслами! Ведь это любовь, которая соединяет любимый предмет с любящим. Но если я и познал ее от чрезмерной любви, нарушив обет, то сейчас говорю о святой любви и прошу Тебя дать ей благо, избавить через меня, через мою любовь от той нужды, что толкнула ее на порочный путь.