Приключения Мишеля Гартмана. Часть 2 - Эмар Густав

И он немедленно набил свою огромную трубку, которая всегда висела у него на поясе.

— Ну же, Петрус, отвечайте мне! — вскричал Мишель, топнув в нетерпении ногою.

— Мы все смертны, — объявил сержант, чиркнул спичкой по рукаву и закурил трубку.

Мишель овладел собою, он знал, с кем имеет дело.

— Ах! Как приятно, — сказал сержант, выпуская громадный клуб табачного дыма, — право, я сильно в этом нуждался.

— Ради Бога, Петрус, друг мой, сжальтесь надо мною, не оставляйте меня долее в невыносимой пытке; теперь трубка ваша раскурена, чего же вам недостает еще? Скажите мне, есть надежда или надо опасаться всего?

— Любезный Мишель, — ответил Петрус глухим голосом, окружая себя густым облаком дыма, — вы мне нравитесь, ей-Богу! Разве был бы я так спокоен, если б принес дурную весть? Худо же вы знаете меня.

— Так есть надежда? — вскричал Мишель с радостью.

— Есть ли надежда? Еще бы ей не быть!

— Она спасена?

— Как нельзя вернее, любезный друг.

— Слава Богу! — сказал он с чувством. — Теперь, определив этот первый пункт, мы можем объясниться.

— Очень охотно.

— Скажите мне положительно, в каком состоянии она находится?

— В наилучшем, какое можно вообразить; завтра она будет танцевать гавот, если пожелает.

— Не шутите же, друг мой.

— В жизнь не говаривал серьезнее.

— Так рана ее?

— Булавочный укол и ничего более.

— Не понимаю.

— Однако дело ясно. Сапристи! Какой мерзкий табак курят дураки немцы, просто жалость, честное слово!

— Петрус, я как на угольях.

— Как святой Лаврентий или Гватимозен, знаю. Дело в том, что негодный Жейер, по счастью, имел охотничье ружье.

— Вы думаете?

— Когда же я вам говорю!

— Правда, дальше что?

— Он стрелял слишком издалека, и рука его дрожала. Пуля, неверно направленная и утратив большую часть силы, сделала одну легкую царапину под левою грудью, выше сердца, она не углубилась, а скользнула по поверхности тела, из чего следует, что ничтожная царапина только причинила потерю крови, следовательно, обморок и все такое. Более нет ничего, разве волнение, испуг и мало ли что могло способствовать обмороку.

— Ах, какое бремя вы у меня сняли с души!

— А, говоря по правде, она спаслась чудом: несколькими линиями ниже, и она была бы убита.

— Как?

— Да пуля попала бы прямо в сердце и положила ее на месте.

— Слава Богу, что этого не случилось!

— Аминь от всего сердца, любезный Мишель, это прелестная женщина.

— Какова она теперь?

— Очень хорошо чувствует себя, я успокоил ее насчет последствий; она хотела тотчас ехать, но я не допустил.

— И хорошо сделали, мне надо проститься с нею. Баронесса, еще бледная и трепещущая, показалась в эту минуту у отверстия дупла, опираясь о плечо Лилии.

— Простите мне беспокойство, которое я вам причинила, — с улыбкой обратилась она к Мишелю, — теперь все прошло, я чувствую себя совершенно бодрою. Ваш доктор, добрый господин Петрус, наделал чудес: он меня вылечил не только от раны, которая ничтожна, но и от страха, который она было нагнала. Я уезжаю, Бог весть, увидимся ли мы когда-нибудь, господа, но что бы ни случилось, воспоминание о вас всегда мне будет дорого, я навсегда сохраню его в моем сердце. Не теряйте драгоценного времени, пожалуй, в эту ночь уже совершилось несчастье, спешите, не теряя более ни минуты, куда влечет вас сердце и призывает долг. Прощайте, господа!

— Мы не оставим вас таким образом, баронесса.

— Не занимайтесь мной, мне опасаться нечего, через несколько часов я буду ограждена от всякого нападения, пожалуйста, не думайте обо мне и спешите к тем, кто теперь, быть может, с отчаянием призывают вас на помощь.

— Боже мой! Я все забыл, — вскричал Мишель, — мать моя, сестра!

— И невеста, — прибавила она с грустною улыбкою, — кто знает, что она выносит в это самое мгновение? Спешите, спешите, ради Бога!..

Она посмотрела на них с минуту, еще раз махнула рукой на прощание и ушла медленными шагами.

Вскоре она скрылась в кустарнике и вслед за тем раздался стук кареты, удалявшейся во весь опор.

Мишель и Петрус стояли неподвижно, все еще устремив взор на место, где исчезло пленительное видение.

Мишель вздохнул.

— Она уехала, — пробормотал он.

— Да хранит ее Бог! — сказал Петрус. — И мы не худо сделаем, если последуем ее примеру, — здесь нам делать нечего, а долг призывает нас в другое место.

— Пойдемте, — вскричал Мишель голосом, дрожащим от глубины чувств, — мы и то уж запоздали.

Прогалина, где произошли переданные нами роковые события, опустела мгновенно.

Вольные стрелки вернулись в шалаш.

ГЛАВА XXIX

В Севене

Страшная суматоха царствовала в вогезской сыроварне.

В мгновение ока это мирное жилище приняло совсем иной вид.

Пока Отто фон Валькфельд нес так же легко, как ребенка, на своих мощных руках бесчувственную Анну Сивере в ее комнату и сдавал ее на попечение верной Елены, большая часть вольных стрелков, с Ивоном Кердрелем и Гартманом во главе, в сопровождении слуг и волонтеров, которые несли зажженные факелы, бросились из дома и тщательно обыскивали все окрестности сыроварни.

Снег перестал, морозило сильнее, безоблачное темно-голубое небо сверкало блестящими звездами.

Позади дома виднелось множество следов: в некоторых местах снег был совсем затоптан, на опушке леса, метров на десять в глубь чащи, виднелись у развалившейся хижины дровосека следы около пятнадцати лошадей, которые, по-видимому, тут стояли привязанные часа два.

На этом месте, где снег едва покрывал землю, в грязи осталось множество следов ног — они шли кучкой на расстоянии ста или полутораста метров, потом разделялись веером по трем разным направлениям и, наконец, терялись окончательно в глубоких оврагах.

С постов, распределенных накануне по окрестностям для наблюдения и охранения всего отряда, ничего не видали и не слыхали.

Похищение совершено было с удивительным искусством и людьми, знакомыми до мелочей с местностью, где должны были действовать.

Всю ночь длились поиски с неутомимым усердием, однако ни к чему не привели.

Вольные стрелки, посланные на разведки по разным направлениям, вернулись один за другим, падая от усталости, но, не открыв ни единого признака, который мог бы повести к чему-нибудь положительному.

Гартман и Кердрель были в отчаянии.

Убедились только в одном — двери, должно быть, отворил неприятелю изменник, иначе похищение не совершилось бы с таким успехом. Но кто был он? Как уличить его? Вероятнее всего, что он бежал с похитителями.

Приступили к перекличке.

Два вольных стрелка не отозвались — эти два отсутствующие недавно поступили в отряд и вели себя примерно.

Что заключить? Виновны они или с ними случилось несчастье во время поисков ночью?

Часам к восьми утра, страшно изуродованный труп одного из двух исчезнувших стрелков нашли на дне оврага и принесли в сыроварню. Разве не мог другой отсутствующий быть жертвою такого же несчастного случая?

Словом, непроницаемый мрак облекал это мрачное событие.

А между тем надо было действовать быстро. Рассуждали без конца, а не приходили ни к какому выводу, вдруг увидали человека, который с ребенком и громадною черною собакою направлялся к сыроварне.

Это появление вызвало единодушный крик радости.

— Оборотень! Оборотень! — вскричали вольные стрелки.

Действительно, достойный контрабандист, присланный Мишелем, подходил к дому, не подозревая о несчастье, которое случилось ночью.

Оборотень вовсе не ожидал такого восторженного приема, при скромности своей он сильно был озадачен, и в самом деле, никогда его возвращение, после отсутствия более или менее продолжительного, не производило такого эффекта.

Он хотел уже осведомиться о причине, но ему не дали времени.

Гартман, Ивон и Отто завладели им, увлекли в комнату, где заперли за собою дверь, и голосом, который дрогнул не раз, Ивон рассказал без дальних околичностей события предыдущей ночи до мельчайших подробностей.