Издали ослепительно белый фасад Шаван-ла-Тура, роскошного дворца де Норвиля в Форе, напоминал величавого лебедя, плывущего по водам. И, подобно отражению лебедя, перевернутое изображение стен дворца в зеркале вод небольшого озера, окружающего его, то четкое и ясное, то замутненное мелкой рябью, придавало зданию дополнительную объемность, мягкость и постоянно изменчивую красоту.
Во многом дворец этот был похож на новую жемчужину — Азе-ле-Ридо, только что построенный в далекой Турени замок. Он имел такую же Г-образную форму и так же наполовину охватывал передний, парадный двор; такой же четырехэтажный главный корпус, соединенный под прямым углом с более коротким крылом, такие же круглые пузатенькие башенки с коническими крышами на каждом внешнем углу здания. И, подобно Азе, он сохранял лишь те особенности средневекового замка, которые служили для украшения: угловые башенки, стену с бойницами, тянущуюся между ними вдоль всей наружной стороны замка. Однако башенки стояли только для симметрии, а крепостная стена превратилась в закрытую галерею третьего этажа со многими окнами, из которых открывался великолепный вид на окружающую местность.
Действительно, в противоположность мрачным замкам прошлых веков, этот дворец имел с каждой стороны множество окон, выполненных по новой моде со средниками — горизонтальными поперечинами в рамах, — окон то одиночных, то сдвоенных, вплоть до красивых мансардных окошек в очень высоких крышах с крутыми скатами. И во всем чувствовалось итальянское стремление к артистизму и изяществу: в богато украшенных фасадах парадного двора, в желобчатых колонках по сторонам окон, в нишах, фризах и веерообразных фрамугах, в лепных купидонах, гирляндах и медальонах.
Окружающий ландшафт был творением искусства не в меньшей мере, чем сам дворец. Когда-то старый Шаванский замок, от которого осталась лишь одна башня в юго-восточном углу здания, стоял в открытом поле, и вода в его крепостной ров поступала из речки, стекавшей с Тарарских холмов и впадавшей в Луару.
Теперь поле было превращено в неглубокое озеро; новый дворец высился на искусственном острове, состоящем из бесчисленных свай, засыпанных грунтом; от парадного двора к внешнему берегу озера вел красивый каменный мост из нескольких арочных пролетов. А вокруг озера, скрывая из виду конюшни, псарни, птичники и прочие службы, а также и деревушку за ними, на целую лигу или даже больше раскинулся парк — заповедное обиталище благородных оленей и диких кабанов, открытое лишь для избранных.
Так, концентрическими кольцами, подобно оправе какого-то драгоценного камня, лес и вода охватывали дворец, ослабляя ослепительное сверкание белого камня, смягчая его контуры и создавая впечатление зачарованного покоя.
В общем, Шаван-ла-Тур, новенький с иголочки, ещё пахнущий известкой, был провозвестником новой эры, родившейся в Италии и сейчас распространяющейся на север. Он символизировал многое: возрожденный культ красоты, поклонение человеческому разуму, страстное стремление ко всему, что услаждает чувства. И по смыслу своему он был свидетельством заката прежнего века, может быть, сумрачного, готического, однако отдающего предпочтение духовным ценностям.
У Блеза де Лальера, прибывшего сюда с королевским багажным обозом, при первом взгляде на дворец захватило дух. Он ошеломленно замер на берегу озера, словно прекрасное здание по ту сторону моста было волшебным видением. Даже погонщики мулов и слуги из обоза на минуту прекратили свою болтовню и изумленно уставились на дворец.
Однако потом в голову Блезу пришла странная мысль, несколько умерившая его восторги. Он начал обнаруживать сходство между великолепным дворцом и его владельцем. Шаван-ла-Тур стал представляться ему неким архитектурным портретом де Норвиля. То же внешнее изящество, та же кажущаяся открытость и искренность.
Де Норвиль неизбежно должен был построить для себя именно такое жилище. Дворец выражал его разносторонность, утонченность и интеллект; однако, выставляя напоказ искусство, он невольно, тайком, отражал и искусность, и искусственность — то есть ловкость и фальшь.
Здесь нельзя было увидеть ни теней прошлого, ни национальных примет — ничего, что сразу бросалось в глаза при первом же взгляде на выветренные стены замка Лальер. Надменно-современный дворец словно напрочь отвергал традиции и вековые устои. В результате, несмотря на внешнюю красоту, дворец создавал тревожное, даже зловещее впечатление.
Блезу казалось, что каждая новая деталь дворца рассказывает ему все больше и больше о личности де Норвиля, и что этот человек, коварный и опасный, сопровождает его с того самого мгновения, как Блез ступил на мост.
Господина де Люпе, который был выбран из числа дворецких короля для надзора за багажом и слугами, Луиза Савойская проинструктировала очень подробно. В отношении Блеза и Пьера, которые теперь звались Гужоном и Бертле, ему было сказано, что эти двое — люди, назначенные герцогиней для обеспечения безопасности его величества во время этой поездки в Шаван. Таким образом, ему надлежит рассматривать их как тайных агентов и предоставить все возможности — в пределах его власти — для знакомства с расположением помещений дворца и для сбора сведений, которые они смогут получить от здешних слуг де Норвиля.
В соответствии с указаниями регентши, он определил их состоять при своей особе в качестве слуги и конюха, так что, в то время как остальные люди из обоза разместились в службах на внешнем берегу озера, Блезу и Пьеру предоставили жилье в самом дворце, рядом с комнатой де Люпе. Выполняя задание, Блез, со шпагой и плащом мнимого хозяина в руках, сопровождал его при обходе дворца, к чему господина де Люпе обязывало его положение королевского квартирьера.
Дворец им показывал управляющий де Норвиля, некий Шарль Бертран, имя которого было известно Блезу из рассказов Андре Мишле в камере тюрьмы Пьер-Сиз, — именно Бертран был тем человеком, который обещал Мишле компенсацию за его заключение. Стало быть, он пользуется доверием де Норвиля, как никто другой в Шаване. Блез пристально следил за Бертраном, однако ничего не мог прочесть на бесстрастно-любезном лице управляющего, кроме желания угодить столь важной особе, как королевский дворецкий, да гордости за дом, который он демонстрирует.
