Мы зажгли еще одну лучину, открыли подвал, спустили лестницу, и я слез. Арестованный лежал на куче угля и беспрерывно ругался.
— Ты думаешь этим улучшить свое положение? — спросил я его.
— Освободи меня. У тебя нет права держать меня здесь!
— До сих пор мне казалось, что оно у меня есть.
— Красильщик Бошак ничему тебя не научил?
— А я у него и не был.
— Почему, зачем ты тянешь? Сейчас уже дело к вечеру, у тебя было достаточно времени, чтобы съездить в Енибашлы.
— Ты ошибаешься, сейчас еще не так много времени, как ты думаешь. Но я сейчас поеду. Так ты утверждаешь, что он тебя знает?
— Да, спроси о купце Пимозе.
— Он знает, что ты сейчас не в Эдирне?
— Да, если ты спросишь, он расскажет, что я в последние дни был в Мандре и Болдшибаке.
— Откуда ему это знать?
Он помедлил с ответом, но потом произнес:
— Ты это от него сам узнаешь.
— Зачем?
— Это лучший способ преодолеть недоверие ко мне.
— Мне так не кажется.
— Мне что, давать тебе предварительные объяснения? Езжай и все сам узнавай.
— Мне кажется, что этим ты явно не улучшишь свое положение. Вообще зачем мне ехать к этому Бошаку? Вовсе незачем.
— Я настаиваю, чтобы доказать свою невиновность.
— Если бы ты был невиновен, то сам бы предоставил мне доказательства.
— Ты скажи Бошаку, что я нахожусь здесь.
— Ага, чтобы тот забрал тебя из этого подвала… Думаешь, моя глупость больше, чем твой ум? Но я поеду к красильщику. И узнаю у него то, чего тебе не хотелось бы разглашать. Есть хочешь?
— Нет.
— А пить?
— Нет. Я лучше умру от жажды, чем приму хоть каплю воды от таких людей, как вы.
— Как пожелаешь!
Я поднялся, чтобы уйти, и тут он снова заговорил гневным тоном:
— Я требую, чтобы меня развязали!
— От людей, которые недостойны подать тебе воды, ты не вправе требовать даже этого.
— Мне больно!
— Ничего подобного. Ты ведь и пить хочешь, но не желаешь принимать от нас воду. Мне-то известно, что веревки не причиняют тебе боли. Пророк ведь что говорит: «Если ты страдаешь, знай, что это не воля Аллаха, а твоя собственная». Подумай над этими словами, пока я не вернусь!
Он промолчал. Кузнец между тем подвел моего коня, а заодно и лошадь пленника.
— Ты действительно хочешь скакать на встречу с моими? — спросил я Шимина.
— Если ты позволишь, эфенди.
— А твое присутствие здесь не понадобится?
— Моя жена остается. Она-то уж присмотрит за пленником.
— Но мало ли что еще может случиться, пока нас не будет!
— А что случится? Я съезжу только в Дерекей, уверен, что они там. Если нет — тут же вернусь.
— Вы можете разминуться.
— Жена проследит, чтобы они не проехали мимо.
— Ну как знаешь. Но прежде нужно сделать так, чтобы ни одна душа не догадалась, что он у нас в подполе.
— Эфенди, скачи без всяких опасений в Енибашлы, все будет так, как будто ты здесь.
Успокоенный этими словами, я вскочил на лошадь. Мелькнула мысль оставить ружья, чтобы не везти слишком много груза. Но они были мне дороги, а в этом доме негде было их надежно спрятать. И я взял все с собой.
Деревня располагалась недалеко от кузницы. Она была невелика, и я быстро проскакал ее насквозь. Потом проехал мост и направился на юго-восток, а не на юг, как указал кузнец.
Миновал кукурузное поле, потом пастбище, пока не въехал на совершенно дикий участок. Дороги тут не было. Каждый мог ехать тут в любом направлении с одинаковым успехом. Потому я не удивился, заметив неподалеку какого-то всадника, двигавшегося в том же направлении, что и я. Он тоже заметил меня и подъехал.
— Доброе утро! — приветствовал он меня, к моему удивлению, на чистейшем арабском.
— И тебе Бог посылает доброе утро, — отвечал я приветливо.
Всадник мне понравился. «Это явно небогатый человек. Конь у него из дешевых, и одеяние более чем скромное, но на удивление чистое и опрятное для этих мест. А конь хоть и не упитанный, но явно ухоженный». Щетки и скребницы восполняли нехватку соломы. Знатоку животных такое сразу бросается в глаза. Молодой человек был хорошо сложен, а лицо, обрамленное аккуратной бородкой, было таким открытым и приветливым, что я нисколько не опечалился, что он своим появлением нарушил ход моих мыслей.
— Вы говорите по-арабски? — продолжил он разговор.
— И с большой охотой.
— А не могли бы вы сказать, откуда путь держите?
— Из Кушукавака.
— Спасибо.
— Может, вы хотите присоединиться ко мне?
— Посчитал бы за милость с вашей стороны принять меня в попутчики.
Его приветливость исходила от чистого сердца. Я спросил его, почему ему пришло в голову обратиться ко мне по-арабски. Он указал на моего вороного:
— На таком жеребце может скакать только араб. Это настоящий пустынный жеребец. Красные ноздри! Его матерью была случаем не кобыла Кохели?
— У вас верный глаз! Его родословная именно такова, как вы говорите.
— Вы счастливый и богатый человек. Но копыта подсказывают мне, что он родился в песчаной, а не в каменистой пустыне
— И это верно. А эта суровая местность — не ваша ли родина?
— Да.
— Как же вы научились так тонко различать арабскую породу?
— Я хаджи. После паломничества поехал в Таиф, где изучал коневодство на заводах шерифа Мекки.
Мне была известна эта элитная кавалерия, и уровень постановки коневодства там был весьма высок. У султана были лучшие в мире конюшни. Неудивительно, что этот молодой человек отточил там свое мастерство. Было весьма любопытно видеть перед собой бывшего кавалериста из Мекки.
— Я почему вы там не остались? — спросил я его. Он покраснел, потупил взгляд, потом глаза его загорелись, он глянул на меня и произнес только одно слово:
— Махабба 16.
— Надо же!
Я произнес слова эти сочувственно, но на его лице отразилась такая грусть, что мне больше не захотелось томить его душу, поэтому я увел разговор в сторону.
— Насчет лошади вы догадались верно, а вот в отношении всадника ошиблись.
— Как? Вы что, бедуин?
— А что, я сижу на лошади как бедуин?
— Да нет, вашу посадку я заметил сразу, как только вас увидел.
— И удивились?
— Да.
— И правильно! Скажите честно, что вы подумали?
— Я не мог понять одно — зачем владельцу столь ценного коня ездить так быстро?
— Но именно так и ездят во всем мире!
Он бросил на меня какой-то особенный взгляд и спросил:
— Вы на меня обиделись?
— О нет!
— И все же.
— Не забивайте себе голову. То, что вы сказали, мне уже говорило много людей, и я ни на кого не обижался.
— А почему бы вам не научиться скаковому искусству?
— Знаете, сколько у меня кроме этого забот?
— Может быть. — Он засмеялся, не веря мне.
— Вы сомневаетесь?
— Да.
— А если я вам скажу, что я уже год вылезаю из седла только для того, чтобы поспать?
— Аллах акбар! 17 Он создает людей и наделяет каждого особым даром, но и лишает чего-то. Я знавал одного, который не умел свистеть. А другие свистели, когда еще лежали в колыбели. И с ездой верхом то же самое. Наверное, Аллах наделил тебя иным талантом.
— Верно.
— Можно узнать, каким?
— Питьем.
— Питьем?! — переспросил он ошарашенно.
— Да, я пил еще в колыбели.
— Обманываете!
— Не верите?
— Нет, напротив. Этот талант многим известен. Но не стоит им гордиться. Верховой езде куда сложнее научиться.
— Это я заметил.
Он посмотрел на меня с большим сочувствием, а потом спросил:
— А позвоночник у вас здоров?
— Да.
— А грудь?
— Тоже.
— А почему тогда вы держите его так криво, а грудь так вытягиваете?
— Я видел — так же поступают другие.
— Значит, это все плохие наездники.
