– Тот, кто сильнее вас в латыни, нашел бы варваризмы и у вас.
– Вы только послушайте его! – взвыл аббат, бледный от гнева, но при этом сраженный не лишенными убедительности доводами Питу.
Затем с болью в голосе аббат продолжал:
– Вот вам в двух словах система этих злодеев: они все рушат и все попирают, но во имя чего? Они и сами не знают, во имя чего; они подыгрывают неведомой силе. Ну, господин лентяй, выскажитесь начистоту. Знаете ли вы более сильного латиниста, чем я?
– Нет, но такие люди, по всей видимости, существуют, хоть я с ними и не знаком: я же не всех знаю.
– Еще бы, черт побери!
Питу осенил себя крестным знамением.
– Что это ты делаешь, вольнодумец?
– Крещусь, господин аббат, ведь вы чертыхаетесь.
– Вот как, господин негодяй, так вы явились сюда, чтобы подвергнуть меня публичной критике?
– Подвергнуть критике? – переспросил Питу.
– Ты что, меня не понял?
– Отчего же, господин аббат, понял. Благодаря вам я разбираюсь в этимологии: критика, от латинского critica, от греческого xpitixn, от глагола xpiyw, что значит – сужу, выношу приговор.
Аббат застыл на месте от изумления.
– Critae – так по-гречески назывались судьи у древних евреев, а на латыни они именовались judices. Таковые сведения находим мы в «Саду греческих корней», составленном Лансело [207]. Отсюда criticus – ценитель и судья художественных произведений, а также crisis и criterium. Вот оно как.
– Ах ты, плут! – все более изумляясь, подхватил аббат. – Сдается мне, что ты еще кое-чему выучился, даже тому, чего прежде не знал.
– Да что вы! – скромно запротестовал Питу.
– Почему же ты никогда не отвечал мне так бойко, покуда жил у меня в доме?
– Потому, господин аббат, что, когда я жил у вас в доме, вы превращали меня в тупицу; потому что от вашего деспотизма у меня отшибало память и разумение, а от свободы они ожили. Да, от свободы, понимаете? – вскинув голову, настойчиво повторил Питу.
– От свободы! Ах ты, прохвост!
– Господин аббат, – проговорил Питу тоном, в котором слышалось предупреждение, не лишенное оттенка угрозы, – господин аббат, не оскорбляйте меня. Contumelia non argumentum, сказал один оратор, – оскорбление не довод.
– Сдается мне, что этот бездельник, – вскричал возмущенный аббат, – воображает, будто я нуждаюсь в том, чтобы он переводил для меня свою латынь!
– Это не моя латынь, господин аббат, это латынь Цицерона, то есть человека, который несомненно нашел бы в вашей речи не меньше варваризмов, чем вы в моей.
– Надеюсь, ты не претендуешь на то, что я вступлю с тобой в диспут? – отрезал аббат Фортье, потрясенный до глубины души.
– А почему бы и не вступить, если дискуссия проливает свет, abstrusum versis silicum [208].
– Однако! – вскричал аббат Фортье. – Однако! Негодяй явно прошел выучку у революционеров.
– Да нет же. Вы сами утверждаете, что революционеры – глупцы и невежды.
– Утверждаю.
– Значит, вы делаете ложное умозаключение, господин аббат, и ваш силлогизм никуда не годится.
– Никуда не годится? Мой силлогизм не годится?
– Разумеется, господин аббат: Питу рассуждает и говорит хорошо, Питу прошел выучку у революционеров, следовательно, революционеры рассуждают и говорят хорошо. Это же очевидно.
– Скотина! Олух! Тупица!
– Не осыпайте меня бранными словами, господин аббат. Objurgatio imbellem animum arguit – гнев свидетельствует о слабости.
Аббат пожал плечами.
– Отвечайте же, – настаивал Питу.
– Ты уверяешь, что революционеры хорошо рассуждают и хорошо говорят. Ну-ка, назови мне хоть одного из этих негодяев, хоть одного, кто умеет читать и писать.
– Я! – без опаски отвечал Питу.
– Читать, пожалуй, но все-таки писать ты не умеешь.
– Писать? – переспросил Питу.
– Да, писать без словаря.
– Умею.
– Хочешь биться об заклад, что не напишешь под мою диктовку и страницы без четырех ошибок?
– А хотите биться об заклад, что не напишете под мою диктовку и полстранички без двух ошибок?
– Ну, знаешь ли!
– Давайте попробуем. Я подыщу вам побольше причастий да возвратных глаголов. Приправлю погуще всякими «что» и «чтобы» и выиграю заклад.
– Было бы у меня на это время… – усмехнулся аббат.
– Вы проиграете.
– Питу, Питу, помнишь пословицу: Pitoueus Angelus asinus est [209].
– Ну, пословицу можно подобрать на кого угодно. Знаете, какую пословицу напели мне по дороге сюда камыши Вюалю?
– Не знаю, но любопытно было бы узнать, господин Мидас [210].
– Fortierus abbas forte fortis.
– Сударь! – возмутился аббат.
– Что в вольном переводе означает: «Аббат Фортье не самый надежный форт».
– К счастью, – возразил аббат, – обвинить – это еще не все; нужно привести доказательства.
– Увы, господин аббат, это не составляет труда. Ну-с, чему вы обучаете своих питомцев?
– Однако…
– Следите за ходом моих рассуждений. Чему вы обучаете ваших питомцев?
– Тому, что сам знаю.
– Хорошо. Запомните: вы сказали тому, что сам знаю.
– Да, именно тому, что сам знаю, – подтвердил аббат, уже не столь уверенно; он предчувствовал, что за время своей отлучки его странный оппонент изучил неведомые приемы борьбы. – Да, так я и сказал, что дальше?
– Ну, положим, вы излагаете ученикам то, что сами знаете; ладно, а что вы знаете?
– Латынь, французский, греческий, историю, географию, арифметику, алгебру, астрономию, ботанику, нумизматику.
– Еще что-нибудь? – спросил Питу.
– Но…
– Вспоминайте, вспоминайте.
– Рисование.
– Продолжайте.
– Архитектуру.
– Продолжайте.
– Механику.
– Это отрасль математики, но не беда, пойдем дальше.
– Вот как! Ну и к чему ты клонишь?
– Да это же ясно как день: вы мне весьма подробно перечислили сейчас все, что вы знаете, а теперь перечислите то, чего вы не знаете.
Аббат содрогнулся.
– А, – продолжал Питу, – вижу, что для этого вам требуется моя помощь; вы не знаете ни немецкого, ни еврейского, ни арабского, ни санскрита – четырех основных языков. Уж не говорю о второстепенных, коим нет числа. Вы не знаете естествознания, химии, физики.
– Господин Питу…
– Не перебивайте! Не знаете физики, прямолинейной тригонометрии; вы несведущи в медицине, не имеете понятия об акустике, о навигации; не разбираетесь в гимнастической науке…
– Как ты сказал?
– В гимнастической, из греческого gymnasticus, от греческого же gymnos, что значит «нагой», поскольку атлеты упражнялись нагими.
– Между прочим, я же тебя этому и научил! – воскликнул аббат, почти утешившись в победе над ним его же ученика.
– Это верно.
– Хорошо хоть, что ты это признаешь.
– С благодарностью признаю, господин аббат. Итак, мы говорили о том, чего вы не знаете…
– Довольно! Разумеется, я не знаю больше, чем я знаю.
– Итак, вы признаете, что многие люди знают об этих предметах больше, чем вы?
– Такое возможно.
– Это именно так и есть, и чем больше человек знает, тем больше убеждается в том, что ничего не знает. Так сказал Цицерон.
– Делай заключение.
– Делаю.
– Послушаем твое заключение. Оно, должно быть, здравое.
– Я заключаю, что в силу своего относительного невежества вам следовало бы снисходительнее относиться к относительной учености других людей. В этом проявляется двойная добродетель, virtus duplex, какая, если верить тому, что рассказывают, была присуща Фенелону, который, между прочим, знал не меньше вашего; добродетель эта – христианское милосердие и смирение.
Аббат взвыл от ярости.
– Змея! – вскричал он. – Ты змея!
– Ты оскорбляешь меня, но не отвечаешь мне! – как говорил один греческий мудрец. Я сказал бы вам это по-гречески, но только что я сказал почти то же самое по-латыни.
