Зори над Русью - Рапов Михаил Александрович

Князь вздохнул. «Знает поп, что книгам я учен мало, а не может без того, чтоб свою премудрость не показать. Он, вишь, по–русски не может, на греческий сбивается, ввернул словечко «аер». Дмитрий опять повел пальцем по строке:

«Ныне жито на Руси дорого, лето было сухо, жита посохли…»

Отбросив свиток, князь снова задумался, меж густых бровей обозначилась острая морщина.

«Домой! Скорее домой! Довольно вымаливать в Орде ярлык! На Руси мечом надо принудить князя Михайлу отказаться от великого княжения. На Руси недород, а станет Михайло великим князем, он на то не поглядит, заплатит Мамаю дани сверх меры. Серебра не хватит — рабами доплатит, обессилит, обезлюдит всю Русь!»

Поднялся рывком, сжал кулаки. Постоял, похмурился, потом, глубоко вздохнув, распустил морщину на лбу, позвал:

— Эй! Кто там на страже?

Вошел Фома, накрытый мокрым мешком. Князь вскинул на него глаза, спросил гневно:

— Ты на страже у моего шатра аль в огороде чучелом? Вырядился!

— Так ведь дождь, княже, а под мешком не мочит.

— Скинь. Татары, глядя на тебя, подумают: «Совсем обеднел Московский князь».

— Да никого вокруг нет, — стоял на своем Фома.

— Говорю скинь! Да позови ко мне Захара Тютчева.

— Опять к Мамаю пойдешь? — Вздохнул Фома, стаскивая с головы мешок.

Князь не ответил, отвернулся. Поглядев на широкую спину Дмитрия Ивановича, Фома сказал сочувственно:

— Опять дары жадному волку понесешь?

Князь круто повернулся, по всему видно — сейчас так крикнет, что… Нет, сдержался, сказал ровным голосом:

— Хватит! Отныне Мамаю беличьей шкурки, молью траченной, не дам. Да что там шкурки — пол–ушка не дам.

— Аль в самом деле обеднел, княже? Вот беда–то. Вчерась Ивана, княжича Михайлова, повелением Мамая в узы взяли, а ныне ты…

Дмитрий быстро спросил:

— За что взяли Ивана?

— По навету ростовщиков. Он им, сказывают, тьму рублев задолжал.

Мгновение лицо Дмитрия оставалось напряженным, хмурым, потом из глубины глаз брызнула радость. Князь хлопнул всей пятерней по столу.

— Ну, Фомка, в самое время ты эту весть принес! Знаю теперь, как говорить с Мамаем! Иди скорей, ищи Тютчева.

— Сыскать его не мудрено, он в соседнем шатре сидит, — ответил Фома, выходя из шатра.

Когда Тютчев вошел к князю, тот стоял у стола. Не дав Захару и рта раскрыть, приказал:

— Иди к Мамаю, скажи: князь великий Московский, Володимирский и всея Руси, так и скажи — всея Руси, бьет челом и просит допустить перед очи эмира для беседы с глазу на глаз. Скажешь: князь просит допустить в сей же час…

Мамай, выслушав Тютчева, даже бровью не повел, ответил благосклонным кивком:

— Пусть придет.

Едва Захар ушел, Мамай выслал всех из юрты и, сразу растеряв важность, принялся гадать:

«Что сегодня принесет Митри–князь? Серебра у него нет, ждать надо соболей, а дождь так и льет, не подмочили бы отроки меха…»

Мамай не поленился встать. Подойдя к выходу, осторожно выглянул из юрты. Вдали за сеткой дождя показались два человека: один высокий, дородный, закутан в плащ, другой просто в зипуне.

«Князь сам–друг с Тютчевым. Отроки следом не идут. Что бы то значило?» Эмир отошел в глубь юрты, сел, нахмурился, и опять, откуда ни возьмись, важность из него полезла…

Не дешева была ордынская хлеб–соль, за которую сейчас приходилось благодарить Мамая, но, поглядывая на его тонкие, поджатые губы, Дмитрий злорадно думал:

«Что, алчный пес, еле терпишь? Спросить охота, почему даров не получил. Получишь, как же! Жди!»

Поднимаясь с подушек, Дмитрий сказал:

— Прощай, государь, завтра на рассвете уезжаю восвояси, не поминай лихом. Ежели чем не угодил твоей милости, прости!

Мамай не ждал такого поворота и о дарах забыл — уплывало важнейшее. Сверкнув на князя взглядом, приказал:

— Сиди! Рано прощаешься! Ты еще не сказал, какую дань платить будешь.

— Что тебе о том кручиниться, государь. Сегодня Тютчев по неразумению назвал меня великим князем всея Руси, а на поверку выходит — уеду я из Орды князьком городишка Москвы, а Москва, известно, град младший, с древними градами где уж нам тягаться, с меня и взятки гладки. Вон князь Андрей Ростовский из Орды уезжал, о данях с тобой не толковал. Так и со мной. Тебе Михайло Тверской великие дани посулил, пусть он и платит, а я ему буду выход платить, сколько сил хватит. Много не дам, ибо жита на Руси посохли… — Князь замолчал, пристально следил за Мамаем. Тот скривился в улыбке:

— Я жду, Михайл–князь с тебя многонько спросит.

— Пусть его спрашивает, от спроса у меня не убудет.

— А ежели силой возьмет?

— Пусть берет, лишь бы сил достало!

Мамай сумел понять в словах Дмитрия скрытую вежливой улыбкой угрозу, задумался:

«Тверской князь на посулы щедр, а денег у него нет; через то и сын его в кабалу попал, но и у Московского князя тож, видать, казны не осталось, если он без ярлыка домой бежит».

Дмитрий Иванович, как будто только сейчас вспомнил, сказал небрежно:

— Дозволь, государь, княжича Ивана с собой взять. Жалко парня.

— Бери, только должок за него заплати.

— Это само собой…

Мамай уставился на Дмитрия.

— Да ты знаешь ли, сколько он должен?

— Знаю. Десять тысящ рублев.

Сказал, не моргнув, словно речь о десяти кунах шла.

Не ждал таких слов Мамай. Глядя на него, Дмитрий подумал:

«Ишь пасть открыл, а закрыть позабыл! Совсем из памяти вон, что лицо ордынского владыки должно быть как из камня высеченным, неподвижным и высокомерным».

Мамай наконец очухался и сразу упрекнул:

— Дани платить хочешь малые, а за княжонка тьму рублев отдаешь. Со мной скуп, а тут сверх меры щедр.

— Не щедр я, — возразил Дмитрий Иванович, — деньги, чаю, не пропадут, чаю, Михайло Александрович за сына заплатит мне все до полушки.

— Гляди, полушку–другую и лихвы прихватишь.

Мамай захохотал, оборвал смех, захохотал вновь и вновь смолк.

— А если я тебе ярлык на великое княжение дам, сколько платить будешь?

— Сколько и раньше платил. Это, конечно, много меньше батыевых даней, но… — Дмитрий замолчал, мгновение выжидал и наконец сказал, будто гривну Мамаю бросил: — Но зато деньги верные. А у нас на Руси присказка есть: «Не сули журавля в небе, дай синицу в руки…»

На следующий день Мамай сказал Хизру, когда старик посмел его укорять, что князь Дмитрий все же увез ярлык на великое княжение:

— Давал я Тверскому князю орду, он отказался; казны у него на орду нет, ну и пусть промышляет о себе, как сам знает, а московские деньги верные, а русы говорят: «Лучше синицу зажать в кулаке, чем ждать журавля, летящего под облаками».

Мамай оскалился хитрой улыбкой, сказал доверительно, почти шепотом:

— К тому же и дань, что Митри–князь платить станет, синицы поболе.

— Со скворца? Так и в скворце корысть невелика!

Мамай затрясся от беззвучного смеха:

— Нет, поболе. С жирного гуся .

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

1. ОПЯТЬ МЕЧ ФОМЫ

С той осени до весенних дней много воды утекло, а вернее, много утекло крови. Ходили московские рати изгонять тверичей из Бежецкого Верха, да в середине зимы Олег Рязанский с большой силой на Москву шел — тоже на великое княжение зарился. Пришлось и Олега попотчевать: едва ушел с малой дружиной Рязанский князь. Суровой и кровавой была зима, но сейчас под апрельским солнцем хирели снега, и, казалось, настало, наконец, время течь не крови — воде. Какие уж тут походы да битвы. На реках разлив, в каждом овраге ревет ручей.

Но Дмитрий Иванович не верил затишью и потому после пасхи разогнал верных людей по городам посмотреть, не подмыло ли где разливом стены и башни. Семену Мелику довелось ехать в Переславль. Добрался он туда поздно вечером и, переночевав, вышел на осмотр укреплений.

Пригоже весеннее утро. На ярко–синем, будто умытом, небе белые облака, и на таком же синем, только чуть потемнее, озере кое–где белые пятна льдин. Кусты вдоль берега ожили, покраснели, зимней черноты в них как не бывало, издали казалось, что голубое зеркало озера охвачено узорной рамкой из красноватой бронзы.