Прекрасная Габриэль - Маке Огюст

Когда король налюбезничался вдоволь с Антрагами, удостоверившись взором украдкой, что Габриэль за ним не наблюдает, он воротился к ней, восхищаясь, что ему не помешали, а ла Варенн, из угла залы наблюдавший за каждым движением своего повелителя, вывел благоприятное предзнаменование для новой интриги из сдержанности и ловкости короля, потому что Генрих обыкновенно не умел сдерживать себя, когда дело шло об удовлетворенной прихоти.

— Надо посмотреть, — шепнул король Сюлли, — что сделалось с герцогиней, потому что она вышла отсюда, как бешеная львица. Она может укусить…

Через полчаса капитан гвардейцев, посланный разузнать об отъезде лотарингки, воротился сказать королю, что как только она приехала, с ней сделался обморок, и что в ожидании докторов она лежит без чувств.

— Я поступил с нею грубо, — сказал Генрих, — только бы не стали упрекать меня, что я хотел ее убить.

— Чтобы отплатить ей, — возразил Сюлли, — пусть говорят.

— А если герцогиня Монпансье все будет лежать без чувств, — сказал капитан гвардейцев, — должна ли она оставить Париж?

— Пусть она обязуется не шевелиться, не говорить, не думать, я ее принуждать не стану, — отвечал король, смеясь.

— Злая гадина, — пробормотал Сюлли, — еще с ней надо церемониться! Пусть расстанется со своей гадкой душой, и чтобы все это не кончилось.

— Э! э! До конца еще далеко, — сказал Генрих со вздохом, который не укрылся от Габриэль, — после герцогини у нас останется Майенн, и он будет шевелиться, говорить и действовать еще долго. Какая гидра эта лига!.. Чем более срубают ей голов, тем более их является.

Габриэль при имени Майенна коварно улыбнулась и отвечала, положив свою белую руку на руку короля:

— Самая крошечная рука может вырвать большую занозу. Олоферн был побежден Юдифью.

— Что вы хотите сказать этими загадочными словами? — спросил Генрих, очень любопытный по своему характеру.

— Ничего, — отвечала маркиза, — только то, что де Майенн слишком толст, для того чтобы быть злым. Сестра его худощава, государь, вот почему вам трудно с нею сладить.

— Точно будто эта маркиза посадила толстяка Майенна в мешок и сдернула шнурки! Посмотрите, какой у нее торжествующий вид!

Генрих был прерван приходом графа Овернского, который привез известие о герцогине.

— Государь, — сказал он, — доктор объявил, что жизнь герцогини в опасности, что ее никак нельзя перевезти, и хотя, придя в чувство, герцогини приказала, чтобы ее увезли, служители послали узнать приказания вашего величества.

Генрих сделал вид, будто не слышит. Сюлли отвечал:

— Король не доктор, — и повернулся спиной.

Однако было справедливо, что герцогиня была поражена смертельно. Только что оправившись от обморока, она почувствовала паралич тела, энергического и послушного, которое до сих пор подчинялось всем ее приказам и любой ее воле. Осужденная жить только мыслью, она провела несколько часов невыразимой тоски и не придумала ни одного средства избавиться от руки короля, которая первый раз тяготела над нею с намерением ее раздавить.

Средств не оставалось более никаких. Прошедшее представляло ей только поражение, а будущее обещало только смерть. Постепенно исчезли ее орудия, разбитые повелительной судьбой. Шико правду сказал королю. У нее осталось только три средства, из которых последнее погибло на виселице с ла Раме.

Герцогиня еще рассчитывала на брата де Майенна, не для себя, потому что этот брат ее не любил, но против Генриха, которому де Майенн еще угрожал. Она послала к нему гонца насчет заговора ла Раме и предлагала ему соединить войска, которые еще у него оставались, с войсками самозванца. По милости Крильона последние были уничтожены, но герцогиня Монпансье еще надеялась, что де Майенн соберет их остатки и возобновит союз, еще теснее прежнего, с Испанией.

Однако герцог ничего не отвечал сестре, и она не могла понять его молчания. Не был ли захвачен гонец или де Майенн из осторожности пока воздерживался? В нетерпении, со своего болезненного одра, герцогиня отправила к герцогу своего последнего верного агента, с приказанием привезти ответ во что бы то ни стало.

— Спешите, — сказала она, — известить моего брата, что я умираю и не могу терять время.

Гонец торопился, и по возвращении нашел госпожу свою еще более страдающую душевно, чем телесно. Она все лежала в темноте и безмолвии, точно старалась заставить о себе забыть, как раненая пантера, которая зарывается под листья в свое логовище и остается там много ночей, не имеет ничего в себе живого, кроме глаз.

При дворе о герцогине говорили только, для того чтобы спросить, умерла ли она наконец, а она в это время оживлялась мало-помалу и ждала ответа де Майенна, ответа благоприятного, она в этом не сомневалась, чтобы отравиться к нему в лагерь и подстрекать его всем своим бешенством и всем своим отчаянием.

Наконец гонец приехал, он несколько дней употребил на трудный переезд между шпионами и обсервационными постами, которые окружали де Майенна на краю Пикардии.

Герцогиня приподнялась на постели, трепеща от радости, распечатала письмо, привезенное ее, и поцеловала его, потому что почерк де Майенна обещал ей новую возможность начать.

Но вот что писал ей брат:

«Сестра, каждый хлопочет за себя на этом свете. Вы постоянно действовали по этому правилу. Вы ослабеваете, говорите вы, а у меня не осталось больше сил. Вы очень больны, а я считаю себя похороненным.

Во всех этих последних делах вы, без сомнения, думали о ваших интересах, я начинаю думать о моих и приготовляю себе спокойствие в этой жизни в ожидании вечного. Живите в мире, сестра, как я постараюсь сделать это сам».

Герцогиня была поражена в сердце. С ней сделался обморок точно такой, как при выходе из Лувра, и на этот раз ее жизнь находилась в серьезной опасности.

Мало того, повторился странный и ужасный феномен, который тоже в мае 1574 года испугал Венсенский замок, повторился, как будто для тех же преступлении Верховный Судия послал одно наказание.

В ночь, последовавшую за этим кризисом, герцогиня заснула, несмотря на лихорадку; она проснулась, орошенная потом, она позвала, она кричала, чтобы ее горничные вынули ее из жгучей ванны, в которой скользили ее исхудалые члены. Горничные прибежали со свечами и отступили от ужаса, увидев, что на лбу госпожи выступил кровавый пот. Кровь беспрестанно выступала из каждой поры ее тела. Позванные доктора объявили, что герцогиня страдает той таинственной и ужасной болезнью, которая двадцать два года тому назад положила Карла IX в могилу.

С этих пор не было более надежды, не было более средств. Герцогиня хранила угрюмое и свирепое молчание. Она пристально смотрела в зеркало, стоявшее в ногах ее кровати, с зловещим выражением ужаса, на капли крови, которые, всегда вытираемые, появлялись снова на ее щеках, висках и руках.

При каждой вспышке гнева, при каждом сильном волнении пот увеличивался, и красная скатерть разливалась по лицу и по телу преступницы, так жестоко наказанной. Доктора удалились с ужасом, даже слуги боялись прикоснуться к проклятой небом больной. Послали за священниками, которые при виде этого кровавого трупа лишались чувств от испуга или бежали от ужаса.

В ночь, последнюю ночь страдания, герцогиня хрипела на своей облитой кровью постели; она звала на помощь и никто к ней не приближался. Вдруг она приметила монаха высокого роста, который медленно шел в соседней комнате и перед которым низко кланялись слуги, от страха стоявшие в стороне. Этот монах дошел до постели умирающей и молча смотрел на страшное зрелище этой кончины.

Увидев его с опущенным капюшоном, герцогиня поблагодарила его взглядом, потому что она не смела пошевелить руками, боясь почувствовать влажную теплоту крови.

— Я хочу разрешения моих грехов, — сказала она мрачным голосом, еще запечатленным надменной властью, которая управляла каждым движением ее жизни.