— Опять подсудимый! — возразил Николино, пожав плечами. — Ну, почему бы вам не называть меня князем или герцогом? Между этими двумя титулами я особой разницы не вижу. Ведь называю же я вас маркизом, а между тем, хоть вы и втрое старше меня, я стал князем или герцогом куда раньше, чем вы маркизом.
— Хорошо. Довольно об этом… Сколько вам лет?
Николино вынул из кармашка великолепные часы.
— Двадцать один год, три месяца, восемь дней, пять часов, семь минут, тридцать две секунды. Надеюсь, на этот раз вы не упрекнете меня в недостаточной точности.
— Ваше имя.
— Все то же — Николино Караччоло.
— Место жительства?
— Замок Сант’Эльмо, камера номер три третьего яруса под антресолями.
— Я спрашиваю, где вы жили, когда были арестованы.
— Я нигде не жил, я находился на улице.
— Хорошо. Ответ ваш не имеет значения, и без того известно, где вы жили.
— В таком случае я скажу вам, как Агамемнон Ахиллу: «Зачем же вопрошать о том, что всем известно?» [89]
— Участвовали ли вы в собрании заговорщиков в ночь с двадцать второго на двадцать третье сентября в развалинах дворца королевы Джованны?
— Я не знаю в Неаполе подобного дворца.
— Вы не знаете развалин дворца королевы Джованны на Позиллипо, почти против дома, где вы жили?
— Простите, господин маркиз. Если простолюдин, извозчик, чичероне, даже министр народного просвещения — в наше время один Бог знает, откуда берут министров — допустят такую ошибку, это понятно; но вам, археологу, ошибиться в архитектуре на два с половиной столетия, а в истории — на пятьсот лет, вам я этого простить не могу! Вы имеете в виду развалины дворца Анны Карафа, супруги герцога де Медина, фаворита Филиппа Четвертого, которая не была ни задушена, как Джованна Первая, ни отравлена, как Джованна Вторая, — заметьте, я этого не утверждаю, ибо вопрос остался невыясненным, — но была съедена вшами, как Сулла и Филипп Второй… Ошибка совершенно недопустимая, господин Ванни, и если об этом узнают, вас могут принять за настоящего маркиза!
— Ну, в развалинах дворца Анны Карафа, если вы предпочитаете называть его так.
— Да, предпочитаю. Я всегда предпочитаю правду. Я последователь школы женевского философа и мой девиз: vitam impendere vero [90]. Однако если я заговорю по-латыни, меня могут принять за ненастоящего герцога!
— Находились ли вы в развалинах дворца Анны Карафа в ночь с двадцать второго на двадцать третье сентября? Отвечайте: да или нет? — повторил Ванни в бешенстве.
— А какого черта я стал бы там искать? Вы, верно, забыли, какая погода стояла в ночь с двадцать второго на двадцать третье сентября?
— Так я вам скажу, зачем вы туда явились: принять участие в заговоре.
— Да что вы! Я никогда не занимался заговорами в дождливую погоду, в хорошую и то скучно этим заниматься.
— Давали ли вы в тот вечер кому-нибудь свой сюртук?
— Я не так глуп, чтобы в проливной дождь дать кому бы то ни было свой сюртук. Даже будь их у меня два, так я оба напялил бы на себя.
— Узнаете эти пистолеты?
— Если бы я их узнал, мне пришлось бы сказать вам, что их у меня украли, а так как полиция работает у вас из рук вон плохо, вы все равно не разыскали бы вора, и это было бы унизительно для полиции. Но я не хочу никого унижать и поэтому не узнаю эти пистолеты.
— А между тем они отмечены буквою «Н».
— Но ведь не у меня одного в Неаполе имя начинается с буквы «Н».
— Узнаете это письмо?
И Ванни показал узнику письмо маркизы де Сан Клементе.
— Простите, господин маркиз, но мне надобно рассмотреть его поближе.
— Подойдите.
Николино посмотрел по очереди на солдат, стоявших у него по бокам.
— Е permesso? [91] — спросил он.
Солдаты посторонились; Николино подошел столу и, взяв письмо, бросил на него беглый взгляд.
— Нехорошо спрашивать у порядочного человека, узнает ли он почерк женщины! О, господин маркиз!
С этими словами он спокойно поднес письмо к одному из канделябров, и бумажка вспыхнула.
Ванни в ярости вскочил с места.
— Что вы делаете? — крикнул он.
— Сами видите, сжигаю письмо. Женские письма всегда надо сжигать, они компрометируют эти милые создания.
— Солдаты!.. — закричал Ванни.
— Не беспокойтесь, — сказал Николино, сдувая пепел в лицо Ванни, — дело сделано.
И он преспокойно возвратился на свое место.
— Хорошо, — проронил Ванни, — но хорошо смеется тот, кто смеется последним.
— Я не смеялся, сударь, ни первым, ни последним, — с достоинством возразил Николино, — я говорю и действую как порядочный человек, вот и все. Я знаю, что не всем дано поступать таким образом. Тем хуже для них.
Ванни взревел было, но, не собираясь прекратить допрос, тут же овладел собой, хоть и продолжал раздраженно размахивать правой рукой, в которой держал табакерку.
— Вы племянник Франческо Караччоло?
— Да, господин маркиз, имею честь приходиться ему племянником, — спокойно ответил Николино, поклонившись.
— Часто вы с ним видитесь?
— Как только могу.
— Вам известно, что он заражен дурными идеями?
— Мне известно, что это самый честный человек во всем Неаполе и, не считая вас, господин маркиз, самый преданный слуга его величества.
— Слыхали вы, что он имел дело с республиканцами?
— Да, в Тулоне он мужественно сражался против них и в этих битвах заслужил чин адмирала.
— Вижу, что вы так ничего и не скажете, — сказал Ванни, словно приняв какое-то внезапное решение.
— Как? Вы считаете, что я говорю слишком мало? А ведь говорю здесь почти что я один.
— Я хотел сказать, что добротой мы не добьемся от вас никаких признаний.
— И силой тоже, предупреждаю вас.
— Николино Караччоло, вы не знаете, до чего обширны мои полномочия как судьи.
— Нет, я не знаю, до чего может быть обширна тирания короля.
— Николино Караччоло, предупреждаю, что буду вынужден прибегнуть к пытке.
— Что же, маркиз, прибегните к ней, все-таки пройдет какое-то время, ведь в тюрьме так скучно!
И Николино Караччоло потянулся, зевая.
— Маэстро Донато! — вскричал выведенный из терпения фискальный прокурор. — Покажите подсудимому камеру пыток.
Маэстро Донато потянул за шнурок, занавеси распахнулись, и Николино увидел палача, двух его помощников и страшные орудия пытки.
— Вон оно что! — промолвил Николино, решивший не отступать ни перед чем. — Кажется, весьма любопытная коллекция. Можно взглянуть поближе?
— Сейчас вы раскаетесь, что увидели ее слишком близко, несчастный закоренелый грешник!
— Ошибаетесь, маркиз, — возразил Николино, тряхнув своей прекрасной благородной головой, — я не раскаиваюсь ни в чем, я ограничиваюсь презрением.
— Донато, Донато! — крикнул фискальный прокурор. — Возьмите подсудимого.
Решетка заскрипела на петлях и распахнулась, соединив комнату допроса с камерой пыток. Донато подошел к узнику.
— Вы чичероне? — спросил юноша.
— Я палач, — ответил маэстро Донато.
— Маркиз Ванни, — сказал Николино, чуть побледнев, но с улыбкой на губах и ничем не выдавая своего волнения, — представьте меня господину; по законам английского этикета он не может ни разговаривать со мною, ни дотронуться до меня, пока я не буду ему представлен, а мы, как вам известно, с момента прибытия ко двору супруги английского посла живем по английским законам.
— Пытать его! Пытать его! — взревел Ванни.
— Маркиз, — заметил Николино, — мне кажется, своей поспешностью вы лишаете себя большого удовольствия.
— Какого? — прошипел Ванни, задыхаясь.
— Удовольствия самолично объяснить мне применение всех этих мудреных машин; как знать — может быть, такого объяснения окажется достаточно, чтобы сломить то, что вы именуете моим упорством?
— Ты прав. Но тем самым тебе удастся отсрочить час, которого ты страшишься.
