Прекрасная Габриэль - Маке Огюст

Он слышал еще крики, угрозы, вой, чувствовал, что за ним гонятся, и мог сосчитать шаги своих робких преследователей; но какое дело победоносному льву до безвредной жалобы побежденного пастуха? На улице некоторые ночные дозорные, привлеченные шумом, старались преградить ему путь, но блеск страшной шпаги разогнал их без труда, и после нескольких поворотов, которые молодой человек искусно делал в лабиринте соседних улиц, он остался один, вдыхая с наслаждением свежий ночной ветерок и облитый нежным светом луны, которая молча улыбалась ему с высоты небес.

Глава 71

РАЗЛУКА

На другой день Эсперанс, разбитый усталостью и горестью, потому что он был все-таки человек, отдыхал головой и телом в тишине своей уединенной комнаты, когда управляющий пришел спросить его угодно ли ему принять Понти, несмотря на строгое приказание, которое Эсперанс отдал своим слугам, не впускать к нему никого. Эсперанс колебался с минуту, потом, нахмурив брови, сказал:

— Хорошо, приведите его.

Управляющий побежал исполнить это приказание. Эсперанс встал и начал ходить по комнате, повторяя сквозь зубы ту знаменитую греческую азбуку, которую римский император читал всегда семь раз между вспышкой гнева и своим первым словом.

Понти вошел. Эсперанс успокоился. Он посмотрел на своего друга спокойно и увидел вместо замешательства, которого он ожидал, вместо изменившейся физиономии, веселую улыбку и какой-то развязный вид. Греческая азбука так далеко улетела из головы Эсперанса, что потребовалось бы новое успокоительное средство.

— Друг мой, — непринужденно сказал Понти, — я должен сказать тебе известие, которое сначала тебя рассердит, потому что я знаю твою щекотливость на этот счет, но минутное размышление заставит тебя передумать и ты будешь смеяться вместе со мной.

— Послушаем, — отвечал Эсперанс, — это известие, которое заставит меня смеяться.

И Понти остановился с некоторым замешательством.

— Прежде скажи мне, что с тобой? — спросил он.

— Со мной? Ничего. Я жду, что ты скажешь.

В этом-то и состояло затруднение. Понти в ту минуту, когда приходилось говорить, сделался менее самоуверен.

— Ты кажется колеблешься? — сказал Эсперанс вовсе неодобрительным тоном.

— Я должен прежде извиниться.

— В чем?

— Ты был прав, друг мой.

— Когда?

— Вчера.

— Насчет чего?

— Насчет ревности, столь опасной в женщинах. Ах! ты был прав, я смиренно в этом сознаюсь.

— Я жду, — сказал Эсперанс, — ведь ты пришел сегодня, конечно, не за тем, чтобы сказать мне только, что я был прав вчера?

— Случившееся происшествие оправдало твои слова, — с замешательством сказал Понти.

— Какое происшествие? Ну, Понти, старайся говорить, как говорят мужчины, а не как дети, которые боятся, что их разбранят.

Понти приосанился; тон оскорбил его еще больше слов.

— Милый мой, — сказал он, — у меня было вчера назначено свидание с индианкой Айюбани. Она привезла с собой надзирательниц, которых навязал ей Могол, но как умная женщина, она заняла этих женщин музыкальными инструментами, так что мы провели упоительный вечер.

— Все это не доказывает, что я был прав вчера, — заметил Эсперанс.

— Конечно, если бы было только это… Но среди моего бреда, от усталости ли, от избытка ли счастья, это должно быть скорее, я заснул.

— А! — сказал Эсперанс глухим тоном, который сделал это слово похожим на звук заряжаемого ружья.

— А во время моего сна, — продолжал Понти несколько дрожа, но с притворным смехом, — эта негодная индианка захотела поближе взглянуть на медальон.

— На медальон?..

— На наш медальон… знаешь…

— Конечно. Она его увидала?

— Негодная унесла его, чтобы помучить меня. Это женская шалость. О! Но будь спокоен, она не далеко с ним уйдет, мы у нее отнимем, а я предоставляю себе наказать ее за любопытство тем неуважением, которого заслуживает такой упрямый, такой порочный, такой фальшивый пол.

Эсперанс в это время взял розу и вырывал шипы без малейшего трепета в своих белых и тонких пальцах. Понти, который в свои последние слова старался вложить всю убедительность, на какую только был способен, с беспокойством ждал результата своего красноречия.

— Таким образом, — холодно сказал Эсперанс, — медальон украден.

— О! украден…

— То есть его у тебя нет уже более?

— Нет, но я получу его обратно, когда захочу, потому что…

— Ты отыщешь Айюбани, не правда ли?

— Еще бы!

— Где это?

— Но… где я обыкновенно вижусь с нею.

— А если ее зовут не Айюбани?

— Индианку-то?

— Если она такая же индианка, как мы оба?

— Вот еще!

— Если эта женщина есть орудие наших врагов?

— Полно! — сказал Понти, еще более растревожившись.

— Если она расставила самую грубую, самую нелепую ловушку, засаду глупейшую, в уверенности, что поймает в нее тщеславие, чванство и упрямство?

— Эсперанс!

— В уверенности, что она легко восторжествует с помощью чувственности, лености, пьянства?

— Что значат эти слова?

— Что ваша индианка интриганка, что вы попались в ловушку, несмотря на мои предостережения, что вы забыли обещание, клятвы, честь!.. что мой залог, порученный другу, находился в руках безумца, гордеца и пьяницы!

— О!..

— Что вы дали себя обокрасть не в сладострастном сне, которым вы осмелились хвалиться, потому что индианка не сделала вам даже этой печальной чести, но в оцепенении опьянения, постыдного порока, который затмевает в вас очень небольшое количество хороших качеств.

— Эсперанс, — сказал Понти, побледнев, — вы слишком часто оскорбляете меня…

— Молчите! — закричал Эсперанс громовым голосом. — Ваша индианка называется Элеонора Галигай; она друг и поверенная Анриэтты д’Антраг; ее отправили к вам со стаканом в одной руке, с бутылкой в другой.

— Клянусь Богом…

— Не клянитесь, не прибавляйте богохульства к вашему бесчестию, не клянитесь, говорю я вам, из опасения, чтобы я не назвал вас лжецом, назвав уже пьяницей. Я видел вашу Айюбани, я держал ее в этой руке с ее погремушками и тряпками. Я и вас держал также, тяжелого, мертвого, пьяного.

— Я не пил!

— Вы лжете! Рюмки были еще наполнены на столе, под которым вы валялись, и во время этого сна ложная индианка вас обокрала, медальон, который я вверил вам, перешел из рук Элеоноры в руки Анриэтты д’Антраг.

— Анриэтты? — пролепетал пораженный Понти. — Медальон у нее… О!

И несчастный опустил руки в самом горестном унынии. Вдруг он приподнялся и сделал шаг к двери.

— Я сумею умереть, — сказал он, — для того чтобы вырвать его у нее!

— Успокойтесь, это уже сделано, — возразил Эсперанс с холодной улыбкой. — Богу было не угодно, чтобы мне изменили таким низким образом, чтобы все столь драгоценные интересы, обеспечиваемые этой запиской, были навсегда погублены человеком без чести и без мужества. Я явился вовремя и со шпагой в руке отнял мою собственность. Я мог погибнуть и спасся только чудом. Было сто возможностей против одной, чтобы сегодня утром, проснувшись от вашего тяжелого сна, вы узнали о моей смерти и о торжестве моих врагов. Слава богу, если у меня нет друзей, у меня есть ангел-хранитель!

— Эсперанс! — вскричал Понти с волнением, дрожа и сложив руки. — Клянусь всем, что есть священного на свете, я не был пьян!

— Ведь вы валялись на полу?

— Я не был пьян, я не пил.

— Вы это забыли.

— Ни одной рюмки!.. Клянусь честью…

— К чему это? — возразил Эсперанс с холодным достоинством. — Вы не обязаны извиняться передо мной. Я рассказал вам успех моего предприятия только, для того чтобы избавить вас от извинения. Отняв записку у Анриэтты д’Антраг, я уничтожил действие вашей измены, Это нельзя назвать иначе, как изменой, потому что если она невольна или в ней участвовали только ваши физические чувства, преступление осталось то же, на него указывает результат. Не отпирайтесь же, не оправдывайтесь, это будет бесполезно.