Дневник Распутина - Коцюбинский Даниил Александрович

Вот…

Вижу я из рассказов Аннушки, што мне тут заставаться долго нельзя!

«Ладно, – говорю, – нынче отдохнем в общей молитве, а завтра поведу Вас (с Ей еще графиня Эл[…]¹⁶³ приехала и генеральша Иванова¹⁶⁴). Поведу Вас по деревне. Попотчую деревенскими песнями… потом и порешим: ехать ли мне, или ждать, когда вызовут».

Вот…

В полдень это мы, как раз народ отобедал, пошли деревней. Только это мы двинулись, а бабы и девчатки, и мужиков немало под ноги кидаются: «Отец наш, Спаситель, Сын Божий! Благослови! И не оставь милостию своей!»

Такое по всей деревне песнепение што даже и сам очумел. И откуда што берется: и слепеньких, и убогеньких подводят… «Благослови, исцели!» С трудом улицу прошел. Подошли к церкви. Велел в колокол звонить. Поп (окаянная душа) было заупрямился.

А я на него: «Цыц! Аль не видишь, Царевы близкие к нам приехали, народ желает за свово Царя помолиться!»

Затрепетал поп, волчья душа. Сам от злобствия губы кусает. – А ничево – улыбается, низко кланяется.

Колокола гудят. Народ собирается. А поп, как очумелый, служит. Опосля этого пришел я и говорю: «Народ честной! Крестьяне православные. Не сам я собой, а Вами, – много увеличен. Чувствую будто у меня не руки, а крылья выросли. Силу в себе чувствую великую. На все пойду и все могу. А могу потому – Вы в меня свою народную силушку перелили… И пойду я к Царю-Батюшке, к Царице – нашей печальнице и поведаю им про вашу волю народную. Што молитесь Вы за них и што вашу всяку нужду штобы уважили. Вот! И еще молитву свою возносите, штобы быть миру во царстве нашем государстве. Вот!»

На руках меня из церкви вынесли. 500 рублей роздал меж крестьян, а от барынь еще тысячу взял. На пять вдовьих дворов отдал. Штоб лошадок достать и хозяйство поднять…

Вот.

А потом подумавши с самим собой телеграмму послал Боде¹⁶⁵: «Солнце светит – душа в радости. Надвигаться туча – душа в смятении… а ежели сыночек занеможет… вели позвать. Григорий».

И еще Маме таку телеграмму отправил: «Солнце ясное Царица могучая! Пока цветики в цвету – глаза радуются. Колос наливается. Птицы гнезда вьют. Рожь скошена – богатей руки потирает… Плачь об здоровом. Помолись об болящем… Лечи не лекарствием, а Божьим словом… Молюсь за тебя, Мама моя, ибо чую дни печали… а не было бы печали, как узнаешь радость великую. Григорий».

После великой молитвы (народу было у меня боле ста человек) отправились Аннушка с подружками.

И наказал я ей, штоб она с Мамы свой глаз не спускала. Сказал, што «не гоже», штобы нам обоим отлучаться надолго. А еще сказал, что ежели бы мне нужда появится и Мама меня сама позовет… то мы этим всего лучше рты закроем врагам и доносчикам. А еще сказал, што, по-моему, пора Дедюлину дулю под самый нос ткнуть, штобы он подале отъехал. Но сказал Аннушке, што об этом еще разговор с ей иметь буду. А пока што, пущай над всем наблюдение имеет… Вот.

Провожать Аннушку вся деревня пошла. С песнями, да с поклонами.

«Дурака и в церкви бьют»

Поп у нас в деревне, што червь в дупле копошится¹⁶⁶. Меня бы в ложке с водой утопил, кабы воля да сила… а как сила у яго малая, то он знай языком треплет, да и то втихомолочку.

Уж очень это яму обидно стало, што я заставил яго молебствие служить и што заместо яво, осла бессловесного, к народу речь держал. И он в злобствии, видно посоветовал кто, написал донесение губернатору, што я де, Григорий Рас[пути]н, незаконное учинил собрание, распорядился в колокол звонить в буден день и с народом речи говорить про войну и про мир. А губернатор с сей бумагой к архиерею сунулся. Поп, мол, доносит. Об сем архиерею знать ведомо…

Вот.

А я к архиерею вхож был. Племянника яво устроил. Ну и яму тоже пообещал насчет Киева подумать, а он туда рвется… Ну вот…

Как получил он тую бумагу… Попа на покаянный суд вызвал. Большой яму конфуз при народе учинил. В «Церковном Вестнике» пропечатали, што он противился «молебню за Царя и Отечество»…

А ежели, сказал архиерей, еще ошибка такая выйдет… так за сие и на Ворлаам [Валаам] можно…

Постригут. Авось в монастыре одумается, научится царевых друзей почитать… Вот так-то – дураков и в церкви бьют!

Так-то!

Вот.

Заболел

После отъезда Аннушки, это было уже под сочельник, я порешил, што ждать долго нельзя: надо самому ехать. Уж очень все там закопошились… И все же ждал, пока позовут.

26-го декабря получил телеграмму от Бади: «Благословен Господь. Пути Его неисповедимы. Маленький захворал…»

Велел молитву…

Отправил телеграмму Маме: «Мама моя дорогая. Чую филин стоит под окном… Слезы на глазах и в сердце – печаль. Но Велик Господь. Не кручинься мать над младенцем».

27- го получил от Аннушки:

«Умоляют приехать. Маленький плохо».

Когда приехал, позвонил Аннушке. Приехала. Грит, что когда получилась моя телеграмма – Мама в слезах кинулась к Папе и грит: «Ну разве же он не Святой, не все видит, на таком расстоянии почувствовал наше горе? Разве не голос сердца дал ему знать, что я тоскую… изнываю в тоске?»

И Папа тоже от страху весь задрожал и сказал: «О, Боже мой! Это все до того непонятно, что я сам теряюсь… Когда думаю с тобой вместе, то верю в него, а когда все начинают меня мучить, то готов отвернуться». Но Мама так на него закричала, что Он сознался, что и сам истосковался по мне… и еще прибавил: «Чувствую, что в ем (во мне) что-то есть от Самой судьбы». Что я несу или спасение – или гибель Дому… но все равно, ежели это от судьбы, то от судьбы не уйдешь. Да, Папа прав. От судьбы не уйдешь. А насчет того, что я несу Дому, то я и сам не знаю. Одно верно, что я им всегда добра желал. А в чем добро? Кто же это знает?

Съесть вкусный кусок – это добро, а посмотришь – съел, заболел, а может и умер. Вот от добра одно худо вышло! Да, в тот раз опять у меня с Дедюлей оказия вышла.

В пятом часу мне машину подали. Я так часам к семи должен был Малютку повидать. Ну от Аннушки мы с ей отправилися. Прошли чрез малый ход.

Побыл я у Малютки с четверть часа. Он, как Солнышко весеннее, заулыбался: смеется. Велит поезд пускать близ кроватки, штоб яму виднее.

Папа радостный, Мама с меня глаз не сводит.

Выходим это и говорит мне Папа: «Григорий, Спаситель ты наш. Ты все можешь. Сделай такое, штобы, как об тебе люди всякое худо говорят, штобы моя от тебя душа не отвратилась». Вот. «А то, – грит, – так мне больно бывает. Будто при мне мою жену хлещут». А я яму: «Силен Господь! Но козни дьявола тоже не малые. И только та вера сильна и Богу угодна, котора чрез все соблазны пройдет». Вот.

Ну, только уже возвращаясь, в нижнем проходе, я шел из детских покоев. Навстречу мне «Дуля». Как взглянул на меня, так позеленел весь.

«Опять ты тут, наглец!» – сквозь зубы процедил. А я руку поднял и говорю: «Я здесь – и здесь буду… а вот ты дорогу сюда скоро забудешь!» Вот.

Он было руку поднял.

А я близко к нему: «Прогоню, прогоню, прогоню!..» Сказал я это, а сам еще не знаю, как прогоню его.

А уже знаю, что должно по моему слову случиться…

Покушение

Комиссаров¹⁶⁷ ко мне приходил. Всякая дрянь бывает среди людей, особенно среди придворных, но такой дряни – даже я не видывал. За «ленточку», за прибавку, – скажи – «отца родного задуши ты», – задушит, не задумается. А уж, что касается подвоха или пакости какой – на все пойдет. «Вот, – говорит он, – тихо… А в такой тишине нам не только выслуги, но и дела-то нет никакого…» Вот.

«Оно, конечно, деловому человеку без дела зарез», – сказал я. И говорю яму: «Послушай, я, да ты, да стены… понял».

«Как не понять», – говорит, а сам дрожит. «Чего, – спрашиваю, – дрожишь-то?»

«А уж очень, – говорит, – страшный ты, Григ[орий] Еф[имович]». «Так вот, – говорю, – будет дело. Будет. Только надо, штоб от этого дела Дуля выкатился… понял?»