В погоне за рассветом - Дженнингс Гэри

С нелепой гордостью Ноздря произнес:

— Если хозяин проявит великодушие и выслушает меня, я расскажу ему обо всем подробно.

— Говори, только поторопись. У меня есть чем заняться.

— Это началось двадцать лет тому назад, в столице Каппадокии городе Эрзинджане. Правда, она тогда была турецкой царевной, дочерью царя Килиджа, а я был всего лишь простым синдхом, конюхом в придворной конюшне. Ни Мар-Джана, ни ее отец даже не знали обо мне, потому что в конюшнях у них имелось множество слуг, готовых в любой момент помочь им сесть верхом или в карету. Когда я видел ее, то, как и теперь, лишь молча кланялся издали. Разумеется, дальше этого дело бы никогда не пошло. Но только Аллаху было угодно, чтобы мы вдвоем с Мар-Джаной попали к арабским бандитам…

— Хватит, Ноздря! — возмутился я. — Не надо больше распространяться о своих подвигах. Я уже сегодня вдоволь насмеялся.

— Я не буду останавливаться на похищении, хозяин. Достаточно того, что царевна заметила меня и одарила взглядом нежных глаз. Но когда мы сбежали от арабов и вернулись в Эрзинджан, ее отец повысил меня и отправил из города, чтобы удалить из дворца.

— Вот в это, — пробормотал я, — охотно верю.

— К несчастью, меня снова схватили бандиты, на этот раз курдские работорговцы. Меня увели, и я больше никогда не видел ни Каппадокии, ни царевны. Я с интересом прислушивался ко всем сплетням, доходившим из тех мест, но ни разу не слышал о том, что Мар-Джана вышла замуж, поэтому у меня все еще оставалась надежда. А потом я узнал о массовой резне в царской семье сельджуков и решил, что она умерла вместе с остальными. Кто знает, если бы я все еще оставался во дворце, когда это произошло, я мог бы ее спасти, и…

— Пожалуйста, Ноздря, не надо.

— Хорошо, хозяин. Ну вот, поскольку Мар-Джана была, как я полагал, мертва, меня больше не заботило, что произойдет со мной. Я был рабом — самой низшей формой жизни, — а потому решил и жить соответственно. Меня постоянно унижали, но мне было все равно. Я специально навлекал на себя обиды и унижения. Я погрузился в них. Я даже начал сам себя унижать. Мне хотелось стать самым худшим созданием на земле, потому что я потерял все самое лучшее. Я стал самым презренным и жалким негодяем. Меня не волновало, что я лишился красоты, самоуважения и уважения других людей. Меня не обеспокоило бы даже, если бы это стоило мне моих жизненно важных органов, но по какой-то причине никто из моих многочисленных хозяев никогда даже не подумал сделать из меня евнуха. Итак, я все еще оставался мужчиной, но у меня не было надежды полюбить, и я предался похоти. Я брал все, что было доступно рабу, — а чаще всего это оказывалось нечто мерзкое. Таким я был, когда вы встретили меня, хозяин Марко, и таким я продолжаю оставаться.

— До сих пор, — произнес я. — Дай мне закончить за тебя, Ноздря. А теперь, когда давно потерянная любовь вновь вошла в твою жизнь, теперь ты собираешься измениться. Так?

Однако ответ раба меня изрядно удивил.

— Нет-нет, хозяин, слишком много людей и слишком часто так говорят. Только глупец поверит в это, а мой хозяин не глупец. Поэтому вместо этого я скажу, что хочу всего лишь попытаться стать прежним. Таким, как я был раньше, прежде чем стал… ну, в общем, Ноздрей.

Я бросил на него долгий взгляд и некоторое время размышлял, а потом сказал:

— Только злодей откажет человеку в возможности измениться к лучшему, а я не злодей. Разумеется, мне будет интересно посмотреть, каким ты был когда-то. Хорошо, ты хочешь, чтобы я объявил этой Мар-Джане, что ее давнишний герой еще существует. Постараюсь тебе помочь, но как мне это сделать?

— Я просто пущу слух среди рабов, что господин Марко хочет с ней поговорить. А затем, если вы из сострадательного великодушия скажете…

— Не проси меня лгать, Ноздря. Я обещаю только уклониться от самой мерзкой правды — это все, что я могу для тебя сделать.

— О, хозяин, я и не прошу большего. Да благословит вас Аллах…

— А теперь у меня есть другие дела, о которых надо подумать. Не приводи ее сюда, пока не будут закончены все приготовления к празднованию Нового года.

Когда Ноздря наконец ушел, я сел и уставился на huo-yao, который принес. Время от времени я перебирал порошок пальцами, снова и снова тряс одну из корзин, чтобы самому убедиться, как белые крупицы селитры, отделяясь от черных частичек древесного угля и желтых крупинок серы, исчезают из виду. В тот день — и еще много дней спустя, потому что на первое место вышли другие заботы, — я ничего не смог сделать с воспламеняющимся порошком.

Вечером, когда я отправился в постель и ко мне присоединилась только Биянту, я проворчал:

— Что это за недомогание, от которого страдает Биликту? Несколько часов назад я видел твою сестру в этих комнатах, и она выглядела вполне здоровой. Прошло уже больше месяца с тех пор, как она в последний раз была в этой постели. Биликту что, избегает меня? Может, я чем-нибудь ее обидел?

Но Биянту лишь поддразнила меня:

— Скучаете по ней? Разве меня вам недостаточно? Но ведь мы с сестрой совершенно одинаковые. Обнимите меня и посмотрите. — Девушка уютно устроилась в моих объятиях. — Ну вот, теперь вы не можете пожаловаться, что тоскуете по той, которая у вас в объятиях. Но если хотите, я могу разрешить вам притвориться, что я Биликту, а вы потом расскажете, чем я отличаюсь.

Биянту оказалась права: в темноте обе девушки были совершенно одинаковые, и едва ли я мог жаловаться, что меня обделили.

Глава 10

В Венеции мы не обращаем внимания на приход нового года. Это просто первый день марта, когда мы начинаем новый календарь, и вроде бы нет никакого повода его праздновать, если только новый год не приходится на день Карнавала. Но в Китае каждый новый год ожидают, как нечто важное, что обязательно надо приветствовать. Думаю, этим и можно объяснить, что празднования там продолжаются целый месяц, начинаясь в старом году и плавно переходя в новый. Как и наши перемещающиеся праздники, весь китайский календарь зависит от Луны: таким образом, первый день первой Луны может выпасть на период с середины января до середины февраля. Празднование начинается на седьмой вечер двенадцатой Луны старого года, когда все садятся за стол, чтобы отведать традиционного пудинга из восьми составляющих, а затем обмениваются подарками с родными, соседями и друзьями. С этого момента начинается непрерывный праздник, который длится день и ночь, целый месяц. Здесь есть свои традиции. На двадцать третий день этой двенадцатой Луны, например, все принимаются кричать, чтобы пожелать «bon viazo» [208] своему домашнему божеству Нагатаю, который якобы возносится на Небеса, чтобы доложить, как в течение года велось хозяйство, за которым он присматривал. Поскольку Нагатай, как утверждают, не возвращается на свое место над очагом до кануна нового года, все, пользуясь его отсутствием, в свое удовольствие предаются обжорству, пьянству, азартным играм и другим порокам, то есть делают то, чего опасаются или стыдятся делать под испытующим взглядом божества.

Последний день старого года становится самым оживленным, в этот последний день в Китае собирают и возвращают долги. Помню, все улицы, которые вели к ростовщикам, были переполнены людьми, возвращающими долги: несли деньги, драгоценности и даже одежду. Все остальные улицы были запружены шумными кредиторами, снующими в поисках своих должников, или же доведенными до отчаяния должниками, пытающимися отыскать хоть что-нибудь, чем можно заплатить долг, или же спастись бегством. Казалось, в тот день каждый кого-нибудь искал, да и его самого тоже кто-нибудь искал. Сплошные крик, брань, обмен тумаками, а иногда, как объяснил мне Ноздря, должники, которые больше не в состоянии были высоко держать голову — или же лицо, как говорят хань, совершали самоубийства.

А вечером, накануне первого дня первой Луны, началось ночное представление мастера Ши: «пламенные деревья» и «сверкающие цветы», которых было удивительное множество; зрелище сопровождалось шествиями, танцами на улицах, буйным весельем, музыкой, издаваемой трещотками, гонгами и трубами. Когда наступил рассвет нового года, его отметили всего лишь постным завтраком: в самый первый день в году всем запрещалось есть мясо. В последующие пять дней никому не разрешалось ничего выбрасывать. Даже поваренок, выплеснувший грязную воду, рисковал вместе с ней выплеснуть и удачу на весь следующий год. Если не считать этих двух запретов, празднование полным ходом шло, не прекращаясь, до пятнадцатого дня первой Луны.