Золотой истукан (др. изд.) - Ильясов Явдат Хасанович

– Спасайся! – Руслан метнулся в гору.

Сосед – сердито:

– Куда? Погоди. Это Калгаст.

Горласт непутевый Калгаст. Рычит, хохочет.

– Испугался? Эх! Чего ты? Я не кусаюсь.

Руслан же от ног его волосатых не может глаз отвести. Смертный – и поверху бродит, не тонет. Жутко смотреть. Господи, помилуй, неужто оборотень?

Догадлив Калгаст.

– Несмышленыш! Тут мель. – Взрыл стопою мокрый песок. Хлопнул влажной, ладонью ладью смоленую по стойке носовой, под голову птичью затейливо рубленной, с глазами из раковин выпуклых, с медным клювом кривым. – Вот, кречет мой на ней сидит. Не веришь? Пощупай.

Ткнул жердью Руслан – и впрямь бугор, водой чуть прикрытый. Взбаламутил ее Калгаст, да и солнце на той воде: слепит, как железо жидкое, потому и не видно мели.

– Ну?

– И вправду.

– А то растрезвонишь: Калгаст, мол, упырь, брат водяному. Смерды мне ноги отсекут.

И все ж не проходит боязнь. Верь такому. В очах – злая волчья понятливость, зубы хищно сияют на опаленном лице. И весь он – как пень обгорелый. Черный. Сухой. Голову тиной прикрыл. Пахуч, как зверь. Хвойной прелью несет от него, дичью, грибами. Чисто леший.

– Пятый раз с утра застреваю. Тяну, толкаю, волоку. Притомился. Вы-то далече? А, вот и ладно. Я ниже, в город, плыву, лещей везу на торжище. В озерах глухих наловил, навялил, гору навалил. А здесь у вас – пескарей пропащих, и тех не видать.

– Где уж, – вздохнул Добрита, косясь на корзины в ладье. – Всю Рось процедили сквозь сеть. Выгребли живность. Рачка-дурачка не сыскать в нашей речке. А хороши лещи?

– Угощу. Да и тронемся вкупе. Трудновато одному-то. Колодину вашу оставьте. Чего с ней возиться?

Руслан с беспокойством:

– Бросим челн – обратно на чем?

– Дотошный, – усмехнулся Калгаст. Отвернул холщовую полость, коей были прикрыты корзины, добавил скучающе: – А доведется?

– Чего?

– Обратно.

Вконец оробел Руслан.

– К чему ты? Воздержись.

– И наперед загадывать не след. Время лихое.

– Ну тебя! – дрожат у Руслана губы, вот-вот заплачет. – С тобой заплывешь…

– Экий ты… хлипкий, – сказал с досадой Калгаст. – Прежде-то вроде был чуть посмелей. Отчего он хнычет? – обратился охотник к Добрите.

– Волхв трубил.

– А! Тоже добродеи. Кой пес их принес. Нацепили, черти, погремушек, бренчат, кричат, палками стучат. Всю дичь разогнали. Чего ты скис? Волхв – не волк.

Тут и Добриту согнуло.

– Брось, не кощунствуй, брате! Горе накличешь. И без того ой как худо.

Руслан – тот вовсе схватился бежать, но упредил негодный Калгаст: сунул под нос золотистую рыбину – разве уйдешь?

Велик белый свет. Народу – невпроворот. Живут двое где-то за сто или тысячу верст, или за год пути, в разных концах земли; слыхом друг о друге не слыхали, чаять не чают когда-нибудь сойтись с любовью или ненавистью. Но судьба – хитра. Она настороже.

…Проворно грыз Руслан сухую, точно щепа, плоскую рыбу. И той же порою – час в час, не очень, чтоб далеко, но не так уж и близко отсюда, на Днепре, за порогами, – другой детина, тоже плечистый да жилистый, однако старше, темный, скуластый, еще проворнее разделывал баранью тощую кость. Звали его по-чужому: Хунгар, и нравом он был чуть покруче, чем юный смерд из Семарговой веси. Лежал бек Хунгар на ветхой кошме, в палатке шерстяной, подвернутой снизу ради прохлады, кость обгладывал, косо оглядывал стан кочевой, из тех же убогих палаток составленный. Мало скота у орды, еще меньше – детей. Женщины истощены, мужчины зубами скрежещут: не дай господь сейчас их затронуть. Обгрыз кость Хунгар, призадумался: кому отдать, псу ли худому, на брюхо припавшему, жене ли своей Баян-Слу, что дерзко сидит спиной к господину, смотрит на Днепр, обхватив колени.

Уныло шумит, словно плачет, на порогах вода, от пены хлопчато-бела. Синь. Белизна. Кажется, небо в пятнах пушистых волокон опрокинулось вниз, втиснулось меж берегов. Наверно, потому и нарекли аланы древний поток Дон-Аброй, Небесной рекой. Чайки над пеной кричат, будто к себе зовут. И женщине хочется крикнуть, удариться оземь, как в сказке, чайкой взлететь, навечно оставить кочевье постылое.

Пес у Хунгара страшный – облезлый, бесхвостый, зато послушный. Предан хозяину. Любит. Жена – плохая, хоть и красивая. Ненавидит супруга. За что?

Ну, ладно. Пускай. Все-таки жена.

Сунул Хунгар ей кость – плечами передернула, молчит. Брезгует? Он наотмашь хлестнул ее плетью по узкой спине: не то, что ахнуть, вскинуть ладони, упасть – злодейка с места не сдвинулась.

Готское отродье!

– Куда правишь, Добрита? Спишь, а? Не зевай! Опять застрянем.

– Тьфу, напасть. Никак и вправду задремал? Через силу гляжу. Сам, брате, виноват. Обкормил, вот и клонит ко сну.

– Угоди смерду. Голодный – плохо, сытый – тоже негоже.

– Если б всегда быть сыту. А то – терпеть, да вдруг столько съесть. Отяжелеешь.

– Погоди, друже. Попадешь к Пучине – не часто доведется тяжелеть. Уж он употчует.

– И то счастье.

– Собачье счастье.

– А куда еще голову приткнуть? Хлеб у боярина – черствый, да верный.

– Верный, да скверный. Горький.

– Пусть.

…Волхвы, предрекая боярскому чаду счастливую долю – всю жизнь гостить на пирах, назвали его Пирогостом. Что ж, пировать он любил. Однако в миру Пи-рогоста не знали – знали Пучину. Удружили смерды ему за бездонную жадность. Без промаха бьют. Им виднее, что ты такое.

К примеру, Калгаст.

Тоже прозвище.

Имя у охотника иное.

Калгаст, Пирогост, Славонег, Любонег, Ратмир, Доможир, Доброжир, Жиробудь – имена добрые, густые, боярские и княжеские. В них забота о славе, о неге. Пуще всего – о том, чтоб не отощать.

Смердам достается что попроще, сердитое, постное: Нелей, Непей да Неждан, Бессон да Злоба. Даже – Крик, Шум, Гам, Негодяй.

Печаль – так кличет охотника мать.

Но для других он – Калгаст, то есть «Щедрый на угощение».

А ты, Пирогост, днюй и ночуй на пирах, хоть умри, объевшись, упившись, – все равно, и тем паче, быть тебе Пучиной.

Усадьба Пучины венчала мыс на речной излучине.

Издали мыс, – с его крутыми сверху и пологими снизу склонами, в редких, не очень глубоких, но четко оттененных оврагах, вкривь сползающих с высоты к подножию, – походил на старый кряжистый пень, срезанный прямо у толстых корней, грузно выпирающих из земли.

С трех сторон под серым холмом плескалась Рось.

С береговой стороны, под отвесным уступом, открытом на скате, стелилось за впадиной рва сухое поле.

На плоском просторном верху, точно грибы на срезе пня, торчали хоромы, кузницы, хлевы с изжелта-бурыми, как у осенних опенок, макушками.

Путники увидели с реки негустое людское скопище, что роилось белыми пятнами холщовых рубах между рвом и стеной уступа, на серо-зеленом откосе. Рубахи, белые рубахи. Они маячили у запертых бревенчатых ворот, прочно вделанных в крутой и ровный, скрепленный дерном защитный вал; спускались по рыжей тропе к причалу; отражались гусиными снежными перьями в зыбкой и темной воде меж челнами, сникшим тряпьем, будто с кольев, свисая с тощих мужиков, стоявших подле челнов и зло глазевших на гостей.

– Эй, людие! – Калгаст вылез на берег. – Иль Пучина задумал хлеб раздать? Взял да хлопнул шапкой оземь – где, мол, наше не пропадало! Жадным кличут? Удивлю сучьих детей неслыханной щедростью. А? Тогда пошто галдите невесело, тихо, будто на похоронах? Громче орать бы надо.

– Он раздаст, – проворчал смерд средних лет, рослый, как все вокруг, но черный, носатый, крупноглазый, точно ромей. Смерд вяло тронул Калгастово плечо. – Живой? Давно не видались.

– Здравствуй, Неждан. Это кто там вопит? Охрип, болезный. Глотку изорвал, – пилой заторы придется спиливать.

Неждан угрюмо оглянулся на погост.

– Голову б ему спилить. Первуха, холоп боярский. Боярин-то, пес лохматый, удрал. – Неждан всех недругов, даже самых облезлых, называл лохматыми псами. – Выгреб зерно, рухлядь увез, скот угнал. К Ратибору подался. Первуху с оравой оставил хоромы да клети пустые стеречь. А мы чаяли – пусть с криком, да упросим хоть малость подсобить. Сорвалось. Старцы наши, из Хорсовой веси, тоже скрылись. Ночью, отай. Бегут, а, Калгасте?