Георгий Победоносец - Малинин Сергей

Вот с того дня и началось. Стал Степан резать всякую всячину — коньки для крыш, наличники кружевные, перила да столбики для крылечек. Мало-помалу слава о нём далеко разошлась, а артельному люду то на руку: зовут наперебой, за рукава хватают, мало что не дерутся, споря, чьи хоромы Стёпкина артель вперёд рубить-то будет. Много домов поставили — и на Москве, и вокруг неё, Первопрестольной. Строили и для купцов, и для дворян, и для государевой надобности. Оброк платили справно, тем паче что барин, Андрей Савельевич, его с должным разумением положил, не жадничая. И он был доволен, и артельщики на жизнь не жаловались. А чего жаловаться, когда работа добрая? И людям радость, и самому приятственно, и дух от дерева идёт здоровый, смолистый…

Степан сидел, оседлав крутую крышу дома, который они с мужиками срубили для приходского священника, отца Дмитрия, и, ловко орудуя обухом топора, приколачивал к коньку украшение — резную конскую голову. Батюшка прохаживался внизу по усеянному щепой двору промеж снующими плотниками и бабами, которые помогали прибраться после окончания работы, и снизу вверх поглядывал на Степана — поглядывал, кажется, одобрительно, с довольством в очах. Степан и сам был доволен работой: дом получился справный и зело изукрашенный, а конская голова вышла всего иного убранства краше — жалко даже, что высоко приколочена, снизу всей лепоты как след не разглядишь. Когда её резал, вспомнилась почему-то история, пересказанная в малолетстве Никитой, про чудотворную икону Георгия Победоносца. Там, на иконе, тоже был конь, и Степан, работая, отчего-то видел перед собой тот образ будто наяву. Так что конь получился как живой, разве что немного сердитый. Да и как иначе-то? Боевой ведь конь, змия копытами попирает, то вам не шутка! И отцу Дмитрию понравилось: сказал, что сердитый конь над его домом будет грешникам напоминать о неотвратимости Божьей кары. После, правда, застыдился и Степана обругал, но без сердца, а как бы шуткой: мол, что ж ты, нехристь, из меня, смиренного слуги Божьего, язычника какого-то делаешь? Экую диковину соорудил, так и тянет, на неё глядя, перекреститься…

Окончив работу, он помедлил спускаться с крыши. Хорошо было сидеть тут, на самом верху, откуда видна вся деревня, поля и сизый частокол хвойного леса, кое-где испятнанный червонным осенним золотом, и греться на последнем в этом году солнышке. На пригорке, вознеся к чуть забрызганному перистыми облаками синему-синему небу островерхую шатровую кровлю, высилась недавно построенная деревянная церковь — тож их артели работа. Степан и рубить её помогал, и резьбу на ней резал, и алтарь с иконостасом, которые внутри, его руками были сработаны.

То и дело налетавший с реки ветерок трепал его схваченные тонким кожаным ремешком волосы, путался в курчавой, молодой, но уже загустевшей русой бородке. Ветерок был прохладный и пах осенью, а от тёсовой крыши тянуло ровным сухим теплом, как от лежанки русской печки. Люди сверху казались маленькими и странно укороченными; там, среди них, сгребая в траве щепки — и белые, совсем свежие, и потемневшие от дождей старые, — суетилась, то и дело поглядывая наверх, Ольга, к которой Степан неделю назад заслал сватов. Отказа, понятно, не случилось: Ольга Давно заглядывалась на статного и гожего собою резчика. Да и женихом он считался завидным — и собой хорош, и силён, и в кружало не ходок, и ремесло в руках, и с молодым барином дружен — тоже, между прочим, не самое последнее дело. Как же откажешь, ежели сам Никита Андреич невесту сватает? Свадьбу, как заведено, решили играть по осени, когда кончатся полевые работы, и Степан с Ольгой старательно считали дни: вот один прошёл, вот ещё, а вот и неделя улиткой проползла… Кабы не работа, верно, совсем невтерпёж стало бы ждать; Степан, бывало, всё голову ломал: и как это баре живут, коим занять себя нечем?

И только это он о барах подумал, как заклубилась вдалеке над дорогой белая пыль и вылетел из-за придорожных кустов верховой. Степан, который выше всех сидел и дальше всех глядел, его первый увидел. А когда всадник подъехал ближе, русая борода молодого плотника шевельнулась, и блеснула под усами неумелая улыбка: верховой, что скакал со стороны барской усадьбы, как раз и был молодой барин, Никита Андреевич.

Степан призадумался: с чего бы вдруг? Нешто соскучился? Так ведь вроде недавно виделись. Чай, не дети уже, чтоб каждый божий день от зари до зари рука об руку бегать, в реке плескаться да в пыли, яко куры, копошиться. Разве что захотелось молодому Зимину на батюшкин дом поглядеть, доброй работой полюбоваться…

Зимин въехал в распахнутые настежь, белеющие свежим тёсом ворота, осадил коня и единым духом соскочил с седла. Подойдя к отцу Дмитрию за благословением, кое было ему незамедлительно дано, и коротко о чём-то с ним переговорив, Никита Андреевич задрал голову. Одной рукой он придерживал шапку, чтоб не свалилась, а другую приставил козырьком к глазам от солнца.

Глядя сверху, Степан заметил, что многие девки и молодухи украдкой поглядывают на дворянского сына, а иные — вот смех-то! — краснеют и отворачиваются, прикрываясь платками. Да и то сказать, молодец из Никитки Зимина вымахал на славу — высокий, статный да пригожий. Не такой здоровенный, как Степан, это да, но ему, дворянину, сие и не надобно — он, чай, не медведь, да и брёвна на плече таскать ему не приходится. Волос светлый, бородка потемнее будет, взгляд прямой, повадка гордая — сокол! На боку сабля, а к седлу, сверху видать, лук приторочен — знать, хотел дорогой зайца подстрелить, а то, может, перепёлку.

— Что это ты, батюшка, за несуразицу на конёк-то посадил? — шутливо обратился Никита к отцу Дмитрию. — Гляжу-гляжу, а понять не могу — не то медведь, не то пугало воронье, не то и вовсе бочка с брагой…

Говорил он нарочно громко, чтоб наверху было слыхать, и как-то уж чересчур весело, Степан даже удивился немного. Не то хмельного Никита Андреич сверх меры хватил, чего за ним, к слову, не водилось, не то смешное что вспомнил. Но показалось почему-то, что смех этот не к добру, а почему показалось, Степан и не понял. Мало ли отчего людям нелепица всякая кажется?

— Сие не медведь, коему на моём подворье, а тем паче на крыше, делать нечего, — степенно ответствовал отец Дмитрий, который, хоть и являл к своим прихожанам добро да ласку, ума был невеликого и оттого шуток не понимал. — Браги же я в рот не беру — царь-батюшка не велит, — а посему и бочке с оным бесовским зельем близ меня не место. Сие же раб Божий Лаптев Степан, он конёк мастерит…

Губы у Никиты задрожали, но он стерпел, не засмеялся, и опять, схватившись за шапку, поглядел наверх.

— Слезай-ка, молодец, — громко сказал он, — мне с тобой потолковать надобно.

Говорил он, как прежде, весело, будто на праздник пришёл, а смотрел, как показалось Степану, безо всякого веселья — наоборот, сумрачно, ровно у него зубы разболелись или Стёпка-плотник перед ним в чём-то провинился. Хотя, конечно, глаза у него в тени были, да и далеконько от конька до земли — мудрено ль ошибиться, увидеть то, чего на самом деле нет?

Стёпка лихо скатился с верхотуры по приставной лесенке и, не имея на голове шапки, поклонился молодому барину просто так, без неё, но с должным почтением. Что с детства дружны — то их забота, а на людях хозяину тумака в рёбра не дашь и по спине ладонью не хлопнешь, чтоб по всей деревне звон пошёл.

Никита Андреевич легонько взял его за рукав и увлёк в сторонку, за угол, где никого не было и где их разговор никто не мог услышать даже случайно. Теперь, когда на него никто, кроме Степана, не смотрел, он заметно помрачнел — шёл, хмуря тёмные брови и кусая губы, как будто гнела его какая-то неотвязная и весьма неприятная мысль.

— Вот что, Степан Иванов сын, — сказал Никита, когда они остались вдвоём. — Ходить вокруг да около не стану — скажу сразу, сброшу камень с души. Хотя его, пожалуй, сбросишь… Новости у меня плохие, Степан. Отец деревню продаёт.

Стёпка крякнул. Кому продаёт — про то и спрашивать не надобно, ясно, что соседу, Долгопятому-боярину. Сколь времени боярин за Андрей Савельичем, считай, по пятам ходил, сколь попусту бился, а всё едино по его вышло — сдался Зимин, уступил сильному да богатому соседу. Оно и понятно: деревушка захудалая, с неё не прокормишься, тем паче что последние три года, как на грех, недород за недородом. Богатому хозяину такая незадача нипочём — переживёт, сам на старых запасах да на тугой мошне продержится и мужикам совсем с голоду пропасть не даст. А ежели, как Зимины, каждую деньгу считать, тут недолго и зубы на полку положить. Что быку щекотка, комару смерть…