Войку, сын Тудора - Коган Анатолий Шнеерович

После боли всегда наступала слабость, а с нею — мысли, рождаемые бессилием, дыханием Джебраила-архангела. Разве не правы старые турки, со смелостью бывалых воинов говорящие правду своему повелителю? Что ждет султана в Стамбуле, кроме забытых красавиц? Своры алчных хитрецов, плетущих козни вокруг гарема, впутывающих в свои интриги его жен и валидэ-султан, вдову отца. Ренегаты всех племен и греки-фанариоты. Где чистый воздух былых походов, завоевания Румелии, великих битв под Варной и на Косовом Поле? Отравлен, развеян! Может, в том вина, за которую бог его карает: он, Мухаммед, допустил. Он дозволил, чтобы покои мудрой Мары, любимой жены отца Мурада, чтимой им, как мать, стали средоточием корыстных и злобных затей нечистых свор, грызущихся вокруг сераля, свергающих и возвышающих сераскеров и визирей, пускающих в дело кинжал и яд, дерущихся за золото Венеции и Генуи, французского и испанского короля, императора и папы, за которое враги державы покупают их влияние, их злую волю и разрушительное хитроумие. Тлетворный дух гарема, сераля и Фанара — отрава для всей империи осман; отец в своей мудрости недаром повелел воспитывать в горных селениях Анатолии обращенных в ислам мальчиков и юношей — будущих янычар. Отец предвидел случившееся, Мухаммед — не сумел. Теперь легко предсказать без ошибки: недалеко уже время, когда его державой будут править не мужи, а жены и евнухи. Да еще те хитрые змеи, которые все смелее выползают из греческих кварталов, звеня ядовитым золотом подкупа и взятки.

Он грешен, он попустил; за это, верно, аллах и карает. Он виновен, и некогда исправлять допущенное зло; кончается жизнь, «пользование обманчивое, забава и игра», как называет ее Коран. Может быть, стань он султаном, брат Орхан сумел бы повести страну по иному пути? Вряд ли. Так судил аллах, так написано им в книге судьбы. Так было, к тому же, всегда, во всех великих царствах — у вавилонян и персов, македонцев и римлян. Так предопределено всевышним еще на заре времен.

Острая боль заставила Мухаммеда выпрямиться. За оконцем из толстого, чистого венецианского стекла султан увидел дюжину молдавских бояр. Эти тоже идут в его столицу, на его хлеба, несут в Стамбул свою ненависть, предательство, раздоры, — все, что осталось у них теперь от былого добра. Хороша прибыль для народа осман! О аллах, как он ненавидел теперь переменчивых кяфиров, как мог он раньше прислушиваться к их советам! Они твердили ему: первое дело — овладеть столицей. Они, когда осада затягивалась, настаивали: о царь, отступать нельзя! Веди нас, кричали, в бой, о царь осман! Кого вести — эту жалкую кучку отщепенцев и трусов? Или вот этого пустого хвастуна?

Терзаемый болью, Мухаммед впился взглядом в Карабэца, с геройским видом размахивавшего плетью и выпячивавшего грудь, втолковывая что-то своим землякам. Султан уже знал: как-то вечером, хлебнув ракии, сей боярин в кругу дружков похвалялся: он-де всех баб в гареме повелителя перетоптал бы запросто, все три сотни. Мухаммед-де не жеребец в своем табуне, Мухаммед давно — мерин. Те слова донес до слуха визирей соплеменник Карабэца, боярин Винтилэ. В тот же вечер, хвастая силой, Карабэц хвалился: из ямы, куда вкинул его Штефан, он, боярин, выкарабкался ночью без чьей-то помощи, не имея даже ножа. Боль застилала падишаху взор, но в мыслях все стало ясно: боярин лжет. Это бей Штефан тайно отпустил Карабэца, своего лазутчика, ибо тот обманом дважды заводил отряды осман в ловушку — под Хотином и в лесном лагере бея, сгубил лучших воинов Мухаммеда. И теперь в его армии пробирается в Стамбул, чтобы снова вредить.

Ярость вместе со страданием поднялась волной, во рту появился соленый вкус свежей крови. Султан распахнул дверцу: слабеющей рукой поманил мгновенно подъехавшего Кара-Али, ткнул пальцем в сторону боярина.

Палач понял все без слов.

Карабэц, с лица которого еще не сошла улыбка, с изумлением смотрел на четверых чаушей, кинувшихся к нему с веревкой. Боярин отшвырнул осман, в немой мольбе простер руки к возку, который заметил только теперь. Подскочили уже десять турок, связали ему кисти, бросили на колени перед Мухаммедом; Кара-Али, спешившись, неторопливо вынимал из-за пояса широкий и острый нож.

— Государь! — прохрипел Карабэц, увидев Лайоту Басараба, ехавшего шагом рядом с возком султана. — Государь-воевода, заступись!

Черты господаря Мунтении не дрогнули, взор его безучастно скользнул мимо. Лайота Басараб невозмутимо проследовал дальше, сопровождая султана, следившего на ходу в открытую дверцу за тем, как свершается приговор.

Несколько мгновений спустя бояре-предателе с ужасом увидели, как бьется в корчах с перерезанным горлом среди лужи крови могучее тело высокородного Ионашку Карабэца. Султан в изнеможении захлопнул дверцу, обитый кожей возок, покачиваясь на рессорах, продолжил путь.

— Что случилось, ваша милость? — спросил Анджолелло старый чашник Дажбог, придя наконец в себя.

— Что и должно было произойти, синьор, — отвечал секретарь, крестясь.

Султан снова вытянулся на своем походном ложе, чувствуя, как боль спадает, как возвращается к нему, вместе с покоем, тихая грусть. Падишах нащупал раскрытый томик Корана, лежавший у него в головах, поднес к оконцу.

«Обрадуй терпеливых, — с благовением прочитал Мухаммед Фатих, — тех, которые, когда их постигнет бедствие, говорят: „Поистине мы принадлежим аллаху и к нему возвращаемся!“ Это те, над которыми — благословения от их Господа и милость».

45

Это была подлинно великая драгоценность; ювелир из предместья Фанар сработал ее на совесть по заказу султана Мухаммеда. По крепкому, тяжкому, десятифунтовому ободу из чистого золота тянулся искусно вычеканенный поясок лавровых листьев, перемежающихся с изумрудами и рубинами. Штефан-воевода с усмешкой вертел в руках удивительный трофей, отгадывая сложный смысл, который хотел вложить в эту вещь сиятельный заказчик, взвешивал на руке толстую и длинную золотую цепь. Эта штука предназначалась ему, господарю Земли Молдавской; в этой штуке на шее, на этой цепи должны были привести его в Стамбул победоносные воины падишаха. Ошейник и цепь — принадлежность раба; лавровый венец — знак достоинства и славы, почетнейшая награда героям древности. Соединив в этой вещи несовместимое, султан накладывал на еще не схваченного пленника клеймо раба и признание славы — наверно, для того, чтобы еще более возвеличить себя.

Штефан уложил лале султана в серебряный ларец, в котором его везли. Накануне, внезапно напав на дунайскую переправу, сорокские войники захватили небольшой обоз с султанским имуществом и в нем, среди золоченых доспехов и парчовых одежд, — вот этот ларец. Все правильно, подумал князь, лале попало к тому, для кого было предназначено; лале попало к нему очень кстати, оно стоит дорого, а казна воеводы пуста. Пусть это будет вкладом Мухаммеда в те тяжкие расходы, которые теперь предстоят Штефану-воеводе.

Турки изгнаны, турки ушли, а трудов у Штефана лишь прибавилось. Следовало, перво-наперво, позаботиться о людях своей земли, помочь им отстроить села и города, защитить от татарских чамбулов, рыскавших вдоль Днестра, от расплодившихся разбойничьих шаек, от мелких мунтянских отрядов, еще скрывающихся в лесах. Требовалось выкопать великое множество колодцев, сровняв с землей старые, наполненные трупами. Остановить распространение болезней. Доставить в опустошенные цинуты необходимейшие припасы. Забрать в казну богатства бояр-изменников, подсчитать и распределить по стягам оружие, доспехи и коней, взятые у осман и их союзников. Наградить витязей и войников, отличившихся в боях, оказать помощь общинам и людям, которых война разорила дотла. Еще одна задача касалась женщин; многие тысячи женщин, захваченных пришельцами, были отбиты воинами Штефана у Дуная и в иных местах, по которым отступали турки, и теперь неприкаянно бродили по дорогам, страшась возвращения к мужьям и отцам, приставая к стягам, внося смущение в войницкие души и беспорядок в дела отрядов. Надо было пристроить где-то несчастных, развести их по местам, где они могли бы найти мужей.