— Ты очень наблюдателен. Это действительно работа Гаддиано. — Тут она встала, подчеркнуто поклонилась и сказала: — А Гаддиано — это я.
— Ты?!
— В это не так уж трудно поверить тому, кто всего несколько часов назад считал меня своим другом Нери.
— Прости мое удивление, мадонна, но большинство из нас, смертных, не знает, как бы прожить по-человечески одну жизнь. Ты же живешь сразу двумя, — заинтригованно добавил Леонардо. — Это как если бы быть сразу в двух местах.
Симонетта засмеялась и процитировала Горация:
— «Никто не живет, довольный тем, как он живет».
— Под маской Гаддиано ты получила завидную известность скульптора и художника, — сказал Леонардо. — Но у большинства из нас нет способностей к преображению. Быть может, ты — Парацельсов стихийный дух? Превратить себя в Нери, а Нери в меня было бы для такого существа детской игрой.
— Что же мне еще делать? — спросила она.
— О чем ты?
— Ты можешь жить, не рисуя, не ваяя? О, ты, наверное, можешь — пока остаются наука и твои исследования.
— Пока видят мои глаза, я могу занимать их и явлениями природы, и предметами искусства.
— А вот я не могу, милый Леонардо. И не могу писать и быть известной под собственным именем, под именем Симонетты.
— Но такие прекрасные работы принесли бы тебе только честь и славу.
— С женщиной никто не стал бы считаться, — сказала Симонетта. — Меня не принимали бы всерьез, я не смогла бы получить и самых простых заказов. Зато как мужчина… как мужчина я могу бороться на равных. Я могу покорять умы и души других мужчин. Как женщине мне подвластны, да и то на время, только их сердца и напряженные пенисы.
— Возможно, ты недооцениваешь власть женщины над мужчиной.
— Из всех женщин Флоренции менее всего можно упрекнуть в этом меня, — сказала Симонетта. — Но что бы ты об этом ни думал, женщина — не важно, какое положение она занимает, — всего лишь служанка мужчины. Я хочу получить бессмертие… Carpe diem [24]. В отличие от вас всех, мое время ограничено.
— Но Гаддиано работает уже…
— Во Флоренции — три года, — сказала Симонетта. — Три года назад я поняла, что умираю. Прошлое Гаддиано придумано мной; оно основано на слухах, картинах, помеченных более ранней датой, нескольких поддельных письмах. О, я обдумывала возможность использовать влиятельных друзей, но меня никогда не приняли бы всерьез, как не принимают всерьез мать твоего друга Бартоломею.
— Но ее уважают — как поэтессу.
— Да, как религиозную поэтессу. Но читают ли ее стихи в церквах? На улицах? Будь она повивальной бабкой, от нее и то было бы больше проку.
Симонетта принялась расхаживать по комнате, словно один из львов Лоренцо, запертых в клетке.
Леонардо поднялся и поймал ее за руки. Она смотрела в пол, точно Леонардо был ее отцом, а не любовником.
— Я понятия не имел, сколько гнева ты в себе носишь, — сказал Леонардо.
Симонетта сжала его руки.
— Теперь ты знаешь все мои тайны… как и я твои. Я знаю о тебе больше, чем ты думаешь, Леонардо.
— Как бы то ни было, — сказал Леонардо, проклиная про себя Сандро, — ты не должна позволять гневу отравлять себя. Как Гаддиано ты навсегда заслужила место во Флоренции. Клянусь тебе, это правда.
Эти слова ее, похоже, обрадовали.
— А как Симонетта, — продолжал Леонардо, — ты запомнишься той, что дала облик Венере и множеству Мадонн.
— Благодаря Сандро. — Она слабо улыбнулась, Потом оттолкнулась от него и пошла к двери. — Я направлю к тебе слугу-провожатого. Нам не следует спускаться вместе, иначе наши гости заподозрят что-нибудь неуместное.
Она опять улыбнулась — на сей раз лукаво — и вышла.
Леонардо подождал немного, а потом последовал за слугой по темным залам, где звучало эхо его шагов, и далее — по холодным мраморным пролетам того, что было, скорее всего, потайной лестницей. Миновал не один час с тех пор, как они с Симонеттой поднялись в спальню, и теперь множество других комнат огромного дома было занято гостями. Все этажи и проходы наполняли ночные шорохи, словно Леонардо вели сквозь колдовской лес, и огни, бледные и нездешние, как кометные хвосты, огни святого Эльма или блуждающие огоньки, просверкивали в щелях между дверями и косяками. Леонардо остановился у одной двери, как ему показалось, на третьем этаже: ему послышался знакомый голос. Он сказал слуге, что отыщет дорогу сам, и прислушался к песне, что пел за дверью высокий чистый голос под аккомпанемент лютни, нестройного шума и довольно грубых замечаний.
Кто-то застонал, как в экстазе, и песня продолжалась:
…И лучшие цветы
спешат расцвесть под нежными стопами;
три милых нимфы нежными руками
в одежду облекают дивный стан…
Голос принадлежал Аталанте Мильоретти.
Леонардо распахнул дверь и уже готов был присоединиться к известной песне, которую пел Аталанте, когда увидел Нери, все еще переодетого и загримированного его двойником.
Прикрывая за собой дверь, Леонардо сказал:
— Нери, пора бы тебе стереть со своего лица мои черты.
Нери сидел в одном из кресел, обитых золотисто-зеленым бархатом, и молодой Якопо Сальтарелли, стоя на коленях перед его раскинутыми ногами, делал ему фелляцию. Сальтарелли был совершенно голый и раскрашен как некая багряно-пегая тварь. Большинство людей в покоях были обнаженными. Молодая женщина в черной рубашке и с алой лентой в волосах лежала на полу рядом с Нери, и с ней одновременно — спереди и сзади — занимались любовью двое мужчин средних лет, незнакомые Леонардо. По стенам ярко горели в канделябрах свечи, заливая комнату бледным светом и отбрасывая долгие тени. Хотя обстановка и дышала роскошью — мерцающий порфир, резьба, прекрасные гобелены с изображением самых сладострастных сцен из классической мифологии: превращение Ио в корову, Европа и бык, Даная и золотой дождь, — это была самая обычная оргия. Лишь сладкий голос и искусная игра Аталанте отличали эту компанию сластолюбцев от других подобных сборищ.
Леонардо не мог не заметить и трех пар, занимавшихся любовью на одной богато украшенной кровати; и его не слишком удивило, что одной из женщин оказалась та самая служаночка, что так пленила Никколо.
«Где же Сандро и Никколо?» — подумал он. Ему надо бы отыскать их.
Аталанте улыбнулся Леонардо и протянул ему лютню. Мальчик с сосудом вина спросил, не желает ли он выпить. Леонардо вежливо отказался и отвернулся от него. Из тех, кто собрался здесь, он знал лишь нескольких: Бартоломео де Паскуино, довольно неплохого златокузнеца; Баччино, дружка Нери; Джордано Браччиолини, ведущего члена Платоновой академии и автора комментариев к «Триумфу славы» Петрарки; путешественника Бернардо де Брандини Барончелли, который принял одну из нагих служанок за Симонетту и теперь во всеуслышание расточал ей похвалы; и низенького, с грубым лицом брата Якопо Сальтарелли Джованни — он сидел в углу и мастурбировал. Явно позабыв об оргии, творящейся вокруг, несколько безупречно одетых молодых патрициев из семейств Барди и Перуцци возбужденно спорили о нечестности Синьории, контролируемой Медичи, о бессилии властей предержащих — словом, обо всем, что один из юношей важно называл «contrabones mores» [25].
Аталанте вновь запел — теперь он выбрал одно из стихотворений Лоренцо.
— Что, кошка съела твой язык? — осведомился Леонардо у Нери.
— Если что и съела, то не язык, — ухмыльнулся Нери и начал стягивать с лица кожаные накладки.
Он велел Якопо подать салфетку и стер ею остатки грима; а Якопо без особого интереса, но и без сопротивления со стороны Нери продолжал обрабатывать губами и языком его почти обвисший пенис.
— Ну вот, любезный мой гость, — сказал Нери, — малейшее твое желание — моя величайшая забота. Теперь ты действительно Леонардо, а я… — Он глянул на Якопо и спросил: — Кто же я? Ага, — он прямо посмотрел на Леонардо, — я — mala in se… дурное семя. И что я сделал, став твоим воплощением, Леонардо? Как говорил Квинт Гораций Флакк, «Exegi monumentum aere perennius».
