Наш паровоз летит вперед,
В коммуне остановка!
Песню подхватывал доктор, а за ним Алаярбек Даниарбек, не любивший ни в чем уступать своему начальнику.
Перевал тянулся бесконечно. Солнце жгло немилосердно. Резь в глазах усилилась. В довершение неприятности четыре бойца ослепли, и их, беспомощных, вели под руки. Поразившее их несчастье подействовало на этих сильных, с железными мускулами людей ошеломляюще. Они не верили, что зрение вернется к ним, плакали, как дети, отказывались идти дальше. Среди бойцов участились случаи обмороков. Начиналось с одышки, ужасной слабости, головокружения. Боль разрывала голову. Из носа текла кровь. Доктора звали то туда, то сюда. И он, проваливаясь до пояса в снег, пробирался к заболевшим, приводил их в чувство, старался помочь чем мог. «Тутэк» — горная болезнь, — констатировал он. — Значит, мы забрались на высоту, превосходящую три версты.
Пётр Иванович сам ощущал в себе признаки «тутэка», но старался силой воли побороть их и с торжеством замечал, что это ему удается. Временами с высоких скал излетали порывы леденящего вихря, бросавшего мокрый снег прямо в лицо. Покрывшиеся ледяной коркой кони застревали в сугробах, и их вытаскивали руками.
— Если снова пойдёт снег, — сказал Файзи доктору, — мы пропали.
Он проявил малодушие вполне понятное. Никогда ни он, ни его бойцы не видели столько снега. Даже в самые суровые зимы в Бухаре снег выпадает тонким слоем, а здесь его целые горы. Доктор спокойно заметил:
— Ничего, выроем ямы и отсидимся. Но рыть ямы не потребовалось.
В полдень отряд стоял на высшей точке перевала.
Верстах в трех-четырех по дну «цирка» извивалась черной цепочкой банда матчинцев. Утром они обнаружили дорожку из следов, протоптанных копытами коней отряда Файзи, и бросились преследовать.
Зябко кутаясь в тонкий верблюжий халат, подозвав помощников и показывая на далекую ещё банду, Файзи объявил:
— Друзья, приготовимся к бою.
Доктор с тревогой смотрел на него, и не потому, что предстоял бой с бандой, значительно превосходившей их силы. Нет, его беспокоил Файзи. За время путешествия он дошёл до крайнего истощения. Даже говорил он с трудом, делая большие паузы между словами.
— Придётся... крепко... сражаться... Мы не уйдём от них... кони у них привычные. — Он закашлялся.
— Клянусь пророком, с ними не придется сражаться, — сказал Алаярбек Даниарбек, — смотрите.
Все повернули головы в сторону, куда указывал Алаярбек Даниарбек, и увидели гигантский горный массив, весь окутанный толстыми седыми тучами. Они двигались и шевелились, но, что самое главное, они быстро сползали по склону бокового хребта прямо на перевал, где стояла кучка людей Файзи, и вниз на дно «цирка», где двигались басмачи.
— Вот с кем придется повоевать, с самим Хазрет Султаном.
И после маленького раздумья Алаярбек Даниарбек закричал:
— Скорее, скорее, на ту сторону! Клянусь пророком, у нас найдётся ещё кусочек времени... маленький кусочек времени...
— Отдать такую позицию, — усомнился Амирджанов, — я протестую.
Он выговорил эти слова сиплым простуженным голосом, странно звучавшим из платка, которым он по-бабьи обвязал голову и лицо. За всю ночь и утро он заговорил впервые.
Безмолвно Алаярбек Даниарбек показал рукой вниз.
Басмачи остановились у начала подъема на самый перевал. В бинокль видно было, что они с тревогой поглядывают на горы. Облака почти уже подкатились к самым всадникам, когда они вдруг повернули и поскакали, рассыпавшись точками по белоснежному пространству, в сторону, откуда они пришли.
— Скорее! — снова закричал Алаярбек Даниарбек, — вниз... Внизу, в долине Тамшут, мы переждём буран...
Они спускались, шли сквозь снег и вьюгу, теряя друг друга, ничего не видя перед собой...
А незримый Хазрет Султан выл и гудел, словно издеваясь и торжествуя над ничтожными, осмелившимися нарушить его вечный покой…
Глава пятая. УЩЕЛЬЕ СМЕРТИ
Прежде чем войти, подумай как выйти.
Тейан-и-Бема
Южная весна одела степи и горы Кухистана в шелковый зеленый наряд. С грохотом и шумом разлились талой снеговой водой горные ревущие речки. Запылали кровавым пламенем тюльпановые луга долин Гиссара и Бальджуана. Раздолье наступило для отощавших, истощенных небывало суровой зимой коней.
Вышли из своих клетушек почерневшие от стужи, очажного дыма, голода земледельцы и, зябко кутаясь в лохмотья, поглядывали из-под руки вокруг: не время ли пахать землю деревянным омачом, не время ли сеять пшеницу и джугару? Поглядывали, сплевывали густо наземь и прятались в свои мазан-ки. Нет, не время! Скрежеща подковами по оттаявшим каменным дорогам, по весенним лугам, топча багровые маки и бирюзовые копанули, сшибая головами нежный урюковый и персиковый цвет, поскакали во все концы бородатые, бровастые крепыши. Застучали в ворота и двери. Загикали на дехкан, за-махали плетьми. Эхом отозвался в скалах вопль: «Мусульмане-правоверные, истребляйте неверных!»
Взревели медные карнаи. Забили нагарачи в барабаны. Защелкали винтовочные выстрелы. И там, где багровели тюльпаны, заалели рубиновые капли живой человеческой крови. Война продолжалась. Стонали кишлаки. Стонали города. Тяжёлой поступью поползли через медленно очищавшиеся от снега перевалы банды осатанелых газиев — борцов за веру, за ислам, за мракобесие.
Короткая бойкая весна отцвела, в свои права вступало жаркое лето.
Мрачно насупившись, надвинув на лоб красную, уже изрядно потершуюся турецкую феску и картинно засунув по-наполеоновски руки между третьей и четвертой пуговицами за борт френча, ехал на коне зять халифа правоверных, сам Энвербей, ныне главнокомандующий, единый и всесильный. Теперь он, снедаемый честолюбивыми мечтами, в душе считал, что чин вице-генера-лиссимуса уже для него недостаточен. Он ждал первой победы, чтобы присвоить себе малоизвестное в Бухаре звание «амир-низама» — генералиссимуса.
Победа! Как необходима ему победа! И тогда он, амир-низам, объявит во всеуслышание, на весь мир, что он поистине «оседлал дело правоверия» и, облеченный высшими полномочиями самим аллахом всемогущим, стал «халифату расульулло» — наместником посланника божия — пророка Мухаммеда, то есть таким, каким был первый халиф правоверных Абу Бекр и все другие священные халифы исламского мира. Он, Энвер, будет халифом, а не только зятем халифа!
Да, да, победа! Хоть небольшая, но победа! Как она нужна! И тогда он наплюет на всякие там грамоты, нацарапанные этим распускающим павлиний хвост бухарским бывшим его высочеством, эмиром Сеид Алимханом, ныне, в свободное время от торговых операций каракулевыми шкурками, возносящим к престолу божию молитвы о даровании победы над нечестивыми гяурами-большевиками.
Прошло мало, совсем мало с того времени, когда он, Энвербей, осчастливил своим прибытием Бухару, а уже глубокие морщины избороздили его лоб, щеки провалились, кожа стала темной, запеклась. И новое появилось в лице будущего повелителя великой Туранской империи: в нервном тике стала подергиваться левая скула и неприятно щемит нижнее веко. Нет-нет да и выкатится из глаза слеза и побежит по щеке, смачивая ус, из-за чего он никак не хочет подобающим образом гордо торчать вверх, а упрямо свисает вниз, кривя физиономию, придавая всему облику командующего жалостливое выражение. И тик, и слеза — последствия нервного напряжения, испытанного в ибрагимовском сидении. Памятен Энверу Ибрагим-конокрад, очень памятен этот британский блюдолиз. Подожди, собака, вспомянешь ты слезу на щеке зятя халифа!
