Женщины останавливались, молитвенно складывая руки: женщины очень любили Робеспьера, который во всех выступлениях старался выказать чувствительность своего сердца.
– Как! Неужели это сам господин де Робеспьер?
– Он самый!
– Где он?
– Вон. Видишь этого худого человека в напудренном парике, что из скромности пытается проскользнуть незамеченным?
Робеспьер старался проскользнуть незамеченным вовсе не из скромности, а от страха, но кому бы пришло в голову сказать, что добродетельный, неподкупный Робеспьер, народный трибун, струсил?
Какой-то человек чуть ли не в лицо ему заглянул, чтобы убедиться, вправду ли это Робеспьер.
Не зная, с какой целью этот человек приглядывается к нему, Робеспьер еще глубже надвинул шляпу.
А тот убедился, что перед ним действительно вождь якобинцев.
– Да здравствует Робеспьер! – завопил он.
Робеспьер предпочел бы встретиться с врагом, нежели с таким другом.
– Робеспьер! – закричал еще один фанатик. – Да здравствует Робеспьер!
Если уж нам так нужен король, пусть он станет им.
О бессмертный Шекспир! Цезарь мертв, его убийца «пусть станет Цезарем»!
Если кто-то когда и проклинал свою популярность, то это был Робеспьер.
Вокруг него собралась большая группа, его уже хотели с триумфом понести на руках.
Он бросил испуганный взгляд направо, налево, ища открытую дверь, какой-нибудь темный переулок, чтобы убежать, скрыться.
И тут он почувствовал, как его взяли за руку и потащили в сторону, и чей-то дружеский голос тихо произнес:
– Идемте!
Робеспьер подчинился, позволил увести себя; за ним закрылась дверь, и он увидел, что находится в мастерской столяра.
Столяру было от сорока двух до сорока пяти лет. Рядом с ним стояла жена, а в задней комнате две дочери, одна пятнадцатилетняя, другая восемнадцатилетняя, накрывали стол для ужина.
Робеспьер был страшно бледен; казалось, он вот-вот лишится чувств.
– Леонора, стакан воды! – велел столяр.
Леонора, старшая дочка, дрожащей рукой поднесла Робеспьеру стакан.
Вполне возможно, что губы сурового трибуна коснулись руки м-ль Дюпле.
Дело в том, что Робеспьер оказался в доме столяра Дюпле.
Покуда г-жа Ролан, понимающая, какая опасность грозит главе якобинцев, ждет его в Сен-Клод, чтобы предложить убежище у себя, оставим Робеспьера, который пребывает в полной безопасности у семейства Дюпле, ставшего вскорости его семейством, и вернемся в Тюильри.
И на этот раз королева ждала, но поскольку ждала она не Барнава, то находилась не в комнатах г-жи Кампан, а в своих покоях, и не стоя, держась за ручку двери, а сидя в кресле и подперев подбородок рукой.
Она ждала Вебера, которого послала на Марсово поле и который все видел с холма Шайо.
Чтобы отдать справедливость Марии Антуанетте, чтобы сделать понятнее ненависть, которую, как утверждали, она питала к французам и за которую ее так упрекали, мы, рассказав, что она вынесла при возвращении из Варенна, расскажем, что она вынесла после возвращения.
Историк может быть пристрастным, мы же являемся всего лишь романистом, и пристрастность для нас недопустима.
После ареста короля и королевы весь народ жил одной только мыслью: однажды сбежав, они способны сбежать снова и на сей раз вполне могут оказаться за границей.
Королева же вообще в глазах народа выглядела колдуньей, способной, подобно Медее, улететь из окна на колеснице, влекомой парой драконов.
Подобные подозрения живы были не только среди народа, к ним склонялись даже офицеры, приставленные охранять Марию Антуанетту.
Г-н де Гувьон, который упустил ее, когда она бежала в Варенн, и любовница которого, служительница гардеробной, донесла про поездку к Байи, заявил, что снимает с себя всякую ответственность, если к королеве будет иметь право входить какая-либо другая женщина, кроме г-жи де Рошрель; так звали, как помнит читатель, эту даму из гардеробной.
Перед лестницей, ведущей в покои королевы, он велел повесить портрет г-жи де Рошрель, чтобы часовой мог свериться по нему, та или не та женщина направляется наверх, и не пропускал никого другого.
Королеве сообщили об этом, она тотчас отправилась с жалобой к королю.
Людовик XVI не поверил услышанному и спустился вниз, чтобы убедиться, правда ли это. Оказалось, правда.
Король пригласил г-на де Лафайета и потребовал убрать портрет.
Портрет убрали, и камеристки королевы вновь получили возможность прислуживать ей.
Но взамен этого унижения было придумано другое, не менее уязвляющее королеву: офицеры батальона, который нес караул в салоне, смежном со спальней королевы и именовавшемся большим кабинетом, получили приказ все время держать открытой дверь в спальню, чтобы постоянно иметь королевское семейство под присмотром.
Как-то король случайно закрыл дверь.
Дежурный офицер тотчас же открыл ее.
Король вновь закрыл ее.
Офицер же, снова открыв ее, объявил:
– Государь, дверь закрывать бесполезно: сколько раз вы ее закроете, столько раз я ее открою. Таков приказ.
Дверь осталась открытой.
Офицеры позволили закрывать двери, только когда королева одевается или раздевается.
Чуть только королева оделась или легла в постель, дверь распахивалась.
Это было невыносимо.
Королеве пришло в голову поставить кровать горничной рядом со своей, чтобы та находилась между нею и дверями.
Полог кровати горничной являл собой заслон, за которым королева могла одеваться и раздеваться.
Однажды ночью дежурный офицер, видя, что горничная спит, а королева бодрствует, воспользовался этим и подошел к королевской постели.
Королева взглянула на него так, как могла взглянуть лишь дочь Марии Терезии, когда видела, что кто-то недостаточно почтителен с нею, но отважный офицер, которому и в голову не приходило, что он проявляет непочтение к королеве, ничуть не испугался, а, напротив, посмотрел на нее с жалостью, которую королева сумела почувствовать.
– Государыня, – обратился он к ней, – раз уж мы с вами сейчас одни, я дам вам несколько советов.
И тут же, не интересуясь, желает ли королева слушать его, он объяснил ей, что бы сделал, будь он на ее месте.
