Графиня Солсбери - Дюма Александр

Пока продолжался этот разговор, Робер Артуа подошел к королеве, велел поставить перед ней поднос с цаплей и, преклонив колено, молча застыл в ожидании. Тогда королева повернулась к нему и с улыбкой спросила:

— Чего вы ждете от меня, граф и что изволите просить?

Вы же знаете, что женщина не может приносить обета, она подвластна своему повелителю. Посему да устыдится та, кто в подобных обстоятельствах забудет свои обязанности до такой степени, что не получит на то дозволения своего господина!

— Смело приносите ваш обет, королева, — сказал Эдуард, — а я даю вам клятву, что с моей стороны вам будет только помощь и никаких препятствий.

— Хорошо, — начала королева, — я еще не говорила вам, что беременна, ибо боялась ошибиться. Но сейчас, любезный мой повелитель, я чувствую, что во чреве моем шевелится дитя. А посему выслушайте меня, и я, раз вы дозволили мне дать обет, клянусь Господом нашим, рожденным Пресвятой Девой и умершим на кресте, что рожать буду только на земле Франции, и если у вас не достанет мужества отвезти меня туда, когда придет мой час разрешиться от бремени, то клянусь пронзить себя вот этим кинжалом, дабы сдержать клятву, пусть даже ценой жизни моего младенца и спасения души моей. Судите сами, ваше величество, так ли много у вас потомства, чтобы сразу потерять жену и ребенка.

— Довольно обетов! — изменившимся голосом воскликнул король. — Хватит подобных клятв и да простит нас Бог за них!

— Правильно, — согласился Робер Артуа, вставая, — надеюсь, благодаря моей цапле было принесено даже больше обетов, чем нужно сейчас, чтобы король Филипп вечно раскаивался в том, что изгнал меня из Франции.

В эту минуту дверь в зал отворилась и герольд, подойдя к Эдуарду, сообщил о приезде из Фландрии посланца от Якоба ван Артевелде.

II

Эдуард ненадолго задумался, прежде чем ответить герольду, потом, с улыбкой обратившись к рыцарям, давшим обеты, сказал:

— Господа, вот у нас и появился союзник. Кажется, я бросил семена вовремя и в добрую землю, ибо мой замысел начинает в свой срок давать плоды и теперь я могу предсказать, с какой стороны мы вступим во Францию. Сир де Бомон, мы назначаем вас маршалом.

— Милостивый государь, наверное, вы поступили бы правильнее, положившись в решении вопроса о наследовании только на дворян, — ответил Иоанн Геннегауский, — ведь простонародью очень выгодно поддерживать междоусобицы сильных мира сего. Когда знать и королевская власть враждуют друг с другом, народу достаются трофеи, а волкам — трупы. Разве эти чертовы фламандцы не воспользовались нашей борьбой с Империей, чтобы избавиться от нашей власти? А теперь, видите ли, они сами себе хозяева, как будто управлять графством Фландрия — это сукна валять или хмельное пиво варить.

— Благородный мой дядя, — улыбнулся Эдуард, — вы, будучи соседом фламандцев, слишком сильно заинтересованы в этом, чтобы мы смогли полностью положиться на ваше мнение, которое нужно узнать у добрых людей Ипра, Брюгге и Гента. Впрочем, если они воспользовались вашими распрями с Империей, чтобы выйти из-под вашей власти, то разве вы, сеньоры, не использовали междуцарствие, чтобы ускользнуть из-под имперской власти и настроить себе замков, которые фламандцы у вас пожгли? Это ставит вас, если я не ошибаюсь, по отношению к Людвигу Четвертому Баварскому и Фридриху Третьему почти в такое же положение, в каком коммуны Фландрии находятся по отношению к Людовику де Креси. Поверьте мне, Бомон, не будем защищать этого человека, который позволял вертеть собой какому-то аббату из Везле, ничего не смыслил в управлении страной и думал лишь о том, как бы самому обогатиться за счет народа. Вы помните моралите, что лет десять тому назад с большим успехом разыграли перед нами цирюльники из Честера? Нет, не помните, ибо, если я не забыл, вы со своими людьми вернулись во Фландрию из-за ссоры, что произошла на Троицын день тысяча триста двадцать седьмого года между геннегаусцами и англичанами в нашем городе Йорке. Так вот, это моралите, хотя тогда было мне всего пятнадцать лет, стало для меня большой наукой. Хотите, я вам его расскажу?

Все с любопытством обернулись к Эдуарду.

— Слушайте же, что изображалось в этом моралите! После того как у бедной четы королевские сборщики налогов отняли все, потому что она не могла уплатить подать, остался у них вместо мебели лишь старый сундук, на котором они сидели и, горько стеная, оплакивали свое разорение. Но тут сборщики снова вернулись: они вспомнили, что в жалкой хижине был еще старый сундук, а они забыли его забрать. Крестьяне просили оставить его, чтобы складывать в нем хлеб свой, когда он у них появится. Королевские сборщики не желали ни о чем слушать и, невзирая на мольбы и рыдания бедняков, заставили их подчиниться. Но едва те встали, как крышка поднялась, а из сундука выскочили три черта и утащили с собой сборщиков налогов. Эта сцена осталась у меня в памяти, и я, дорогой мой дядя, теперь всегда считаю неправыми тех, кто, отняв все у своих вассалов, хочет еще забрать у них сундук, на котором они сидят, проливая слезы.

Ступайте и передайте посланцу нашего друга Якоба ван Артевелде, — обратился король к герольду, ждавшему ответа, — что мы примем его завтра в полдень. Ну а вы, мой геннегауский дядя, и вы, кузен мой Робер Артуа, будьте готовы через полчаса ехать вместе со мной; сегодня ночью нам предстоит совершить небольшую прогулку в четырнадцать миль. Пойдемте со мной, Готье, — прибавил король, вставая, — мне нужно кое-что вам сказать.

С этими словами Эдуард взял под руку Готье де Мони и, улыбаясь, спокойно вышел из зала, где разыгралась одна из тех сцен, когда в одно мгновение решается участь народа и судьба королевства; потом, приказав следовать за ним только двум факелоносцам, король направился по коридору в свои покои.

— Дорогой мой рыцарь, я испытываю сильное желание оказать вам дурную услугу, — сказал Эдуард, замедлив шаги, чтобы его факелоносцы не расслышали слов.

— Какую же, ваше величество? — спросил Готье, по тону короля догадавшись, что тот шутит, а не угрожает ему.

— Я хочу — черт побери, пусть потом мне придется в этом раскаяться, но все равно!.. — хочу сделать вас королем Англии.

— Меня? — изумился Готье де Мони.

— Успокойся, — сказал Эдуард, небрежно опираясь на руку своего любимца, — королем ты будешь всего на час.

— О ваше величество, вы меня успокоили! — с облегчением вздохнул Готье де Мони. — А теперь объясните мне, нет, приказывайте, ибо вы знаете, что я предан вам телом и душой.

— Да, знаю и потому обращаюсь к тебе, а не к кому-либо другому. Слушай, я догадываюсь, чего от меня хочет этот Артевелде из Фландрии. А так как он у меня в руках, то я не возражал бы извлечь из этого наибольшую выгоду. Но прежде мне самому необходимо срочно уладить собственные дела. Сначала я думал послать к нему тебя, а посла принять самому. Но теперь передумал, и посла примешь ты. Я же поеду во Фландрию.

— Неужели, ваше величество, вы подвергнете себя опасности путешествия через пролив в одиночку, без свиты? Неужели вверите царственную особу мятежным горожанам, прогнавшим своих сеньоров?

— А чего мне бояться? Они меня не знают, перед отъездом я сам наделю себя всеми полномочиями посла и, благодаря этому званию, стану особой более неприкосновенной и священной, нежели король. К тому же поговаривают, что он большой хитрец, этот Артевелде. Я хочу познакомиться с ним поближе, выяснить во всех подробностях, могу ли я положиться на его слово. Так как это дело решенное, Готье, — прибавил король, взявшись за ключ в двери, — то завтра в полдень будь готов сыграть свою роль.

— Значит, милостивый государь, сегодня вечером вы больше не нуждаетесь во мне? Но что я должен делать — войти вместе с вами или удалиться?

— Ступай, Готье, — тихим, мрачным голосом ответил король. — В этой комнате меня ждет человек, с которым мне необходимо поговорить без свидетеля, ибо никто, кроме меня, не должен слышать того, что он мне скажет, и если бы третьим при подобном разговоре был мой лучший друг, я не смог бы больше поручиться за его жизнь. Оставь меня, Готье, ступай и молись за то, чтобы Бог никогда не привел тебя провести такую ночь, которая предстоит мне.