Клеопатра. (Другой перевод) - Хаггард Генри Райдер

Время шло, и наконец настал тот день, когда со всеми нашими приготовлениями было покончено.

Вечером накануне той ночи, когда должен был быть нанесен удар, во дворце проходило шумное празднество. В тот день я встретился с дядей Сепа и командирами отряда в пятьсот воинов, которые должны были завтра в полночь, после того как я убью Клеопатру, ворваться во дворец и перебить римских и галльских легионеров. Незадолго до этого я подкупил начальника стражи Павла, который, после того как я провел его через ворота, стал абсолютно послушным. Частью угрозами, частью посулами щедрой награды я убедил его завтра ночью по моему сигналу отпереть небольшие ворота на восточной стороне, а дежурить тогда должен был именно он.

Итак, все было готово. Цветок свободы, который рос двадцать пять лет, должен был вот-вот распуститься. Вооруженные отряды были собраны в каждом городе Египта, от Абу до Ату, их дозорные уже ждали гонца с известием о том, что Клеопатра умерла и трон занял Гармахис, потомок древних фараонов Египта.

Все приготовления были закончены, власть сама просилась в руки, и я уже чувствовал успех, как собиратель фруктов чувствует в руке сочный плод. И все же, сидя на царском пиру, я ощущал тяжесть на сердце, и тень недоброго предчувствия, как и мысли о приближающемся несчастье, преследовали меня холодной тенью. Я сидел на почетном месте, рядом с сиятельной царицей Клеопатрой, и смотрел на ряды гостей, сверкающих драгоценностями и украшенных цветами, отмечая тех, кого я обрек на смерть. Клеопатра возлежала передо мной во всей своей царственной красоте, от которой у того, кто ее лицезрит, захватывает дух, как от порыва ночного ветра или от вида бушующего моря. Наблюдая, как она подносит к устам чашу с вином и надевает на голову венок, сплетенный из роз, я думал в это время о спрятанном у меня в одежде кинжале, который я поклялся вонзить ей в грудь. Снова и снова я всматривался в нее и пытался почувствовать ненависть к ней, пытался ощутить радость от мысли о ее смерти… И не мог. Я не находил в себе ни ненависти, ни торжества. За ней, как всегда не сводя с меня бездонных глаз из-под своих длинных пушистых ресниц, сидела прекрасная госпожа Хармиона. Кто, глядя на ее невинное лицо, мог бы подумать, что это она замыслила западню, в которой любящая ее царица должна была погибнуть презренной смертью? Кто мог поверить, что в ее девичьей груди таился столь кровавый замысел? Я пристально смотрел на Хармиону, наблюдал за пиром, и сердце мое наполнялось скорбью оттого, что мой трон должен быть омыт кровью, и оттого, что из египетской земли зло приходится изгонять злом. В ту минуту мне хотелось стать каким-нибудь простым землепашцем, который старательно сеет пшеницу и собирает урожай золотого зерна, когда наступает пора. Увы! Посеянное мной зерно должно было родить смерть, и теперь мне предстояло собрать кровавый урожай.

– Что ты не весел, Гармахис? Чем ты озабочен? – спросила Клеопатра, улыбаясь своей мягкой улыбкой. – Неужели золотые звездные нити сплелись в клубок и узор нарушился, мой астроном? Или ты задумался, каким еще чародейством нас изумить? Почему ты не веселишься вместе с нами? Может быть, тебе не по душе наши угощения? Если бы я не узнала, расспросив кого следует, что такие жалкие и ничтожные создания, как мы, бедные женщины, не заслуживают даже твоего взгляда, не смеют посягать на твое внимание, я бы решила, что стрела Эрота поразила твое сердце, Гармахис!

– Это не так, о царица, Эрот мне не угрожает, – ответил я. – Тот, кто посвятил себя сияющим звездам, не замечает блеска женских глаз, гораздо менее ярких, и потому счастлив!

Клеопатра немного подалась вперед и посмотрела на меня таким долгим и спокойным взглядом, что у меня невольно затрепетало сердце, хотя я призвал на помощь всю свою волю.

– Не похваляйся, высокомерный египтянин, – произнесла она тихим голосом так, что услышать ее могли только я и Хармиона, – не гордись, чародей, если не хочешь, чтобы я испробовала на тебе своичары. Ни одна женщина не простит, когда мужчина смотрит на нее свысока. Это презрение оскорбляет весь наш пол и противно самой природе. – Она снова откинулась назад и рассмеялась своим чудесным мелодичным смехом. Посмотрев на Хармиону, я увидел, что она сердито хмурится, прикусив губу.

– Прошу меня простить, о царица Египта, – ответил я холодно, но со всей учтивостью, на которую был способен. – Перед царицей небес бледнеют даже звезды!

Я имел в виду луну, символ Священной Матери, с которой посмела соперничать Клеопатра, называя себя спустившейся на землю Исидой.

– Красиво сказано, – ответила она и захлопала своими точеными белыми руками. – Вот так астроном! И умен, и находчив, и изъясняться красиво умеет! Хармиона, сними с меня этот венок из роз и водрузи его на ученую голову нашего мудрого Гармахиса. Мы присваиваем ему титул Бога любви, хочет он того или нет.

Хармиона сняла с чела Клеопатры венок, подошла ко мне и надела его, все еще теплый и пахнущий волосами царицы, мне на голову, да так грубо, что даже немного оцарапала шипами мне лоб. Она специально это сделала, потому что была разгневана, хотя на лице у нее сияла легкая улыбка, и она незаметно шепнула мне: «Это знамение, мой царственный Гармахис». Ибо, хоть Хармиона и была настоящей женщиной, когда ее охватывал гнев или ревность, она вела себя как ребенок.

Нахлобучив мне на голову венок, она низко склонилась надо мной и с едва заметной насмешкой в голосе по-гречески назвала меня «Богом любви». Клеопатра рассмеялась и провозгласила тост: «За Бога любви!» Гости поддержали ее, найдя эту шутку довольно веселой – в Александрии не любят аскетов, не ищущих общества женщин.

Я улыбнулся в ответ, но сердце мое почернело от гнева. Одна мысль о том, что надо мной, наследником царей Египта, потешаются развращенные придворные и легкомысленные красавицы двора Клеопатры, приводила меня в ярость. Но больше всего я был зол на Хармиону, потому что она хохотала громче всех, я же в то время не знал того, что истерзанное, раненое сердце за хохотом и насмешкой часто скрывает от мира свою боль. Тот венец из цветов Хармиона назвала знамением, и она оказалась права. Ибо мне суждено было променять двойную корону Верхнего и Нижнего Египта на венок из роз страсти, которые увяли, не успев распуститься, и царский трон из слоновой кости – на ложе вероломной женщины.

– Да здравствует Бог любви! – кричали они, смеясь и поднимая кубки. Бог позора! Я, с венком благоухающих роз на голове, я, по праву наследования фараон Египта, посаженный на царство, думал в ту минуту о вечных храмах Абидоса и о другом короновании, которое должно было произойти завтра.

Продолжая улыбаться, я поднял кубок и ответил какой-то шуткой. Потом я встал, поклонился Клеопатре и попросил у нее разрешения удалиться.

– Венера восходит, – сказал я, имея в виду планету, которую мы зовем Донау утром и Бону вечером. – Поэтому, как коронованный Бог любви, я теперь должен поклониться моей повелительнице, – эти варвары называют Венеру богиней любви.

И под их смех я вышел из зала и поднялся на сторожевую башню, к себе в обсерваторию. Там я швырнул позорный венок на свои астрономические приборы и стал делать вид, будто наблюдаю за движением звезд. Многое передумал я, ожидая Хармиону, которая должна была прийти с окончательным списком тех, кого нужно убить, и с последними указаниями от дяди Сепа, с которым она должна была встретиться в тот день.

Наконец дверь медленно открылась, и она вошла, в белом одеянии и драгоценных украшениях, как была на пиру.

Глава V

О том, как Клеопатра пришла к Гармахису, как он сбросил с башни платок Хармионы, о звездах и о том, как Клеопатра одарила дружбой Гармахиса

– Наконец ты пришла, Хармиона, – сказал я. – Почему так поздно? Я уже заждался.

– Прости, о господин мой! Я никак не могла отойти от Клеопатры. У нее сегодня странное настроение. Не знаю, что это нам сулит. Ее охватывают самые неожиданные капризы и желания, она переменчива, как летнее море, которое то темнеет от туч, то снова светлеет. Не знаю, что она задумала.