Бессмертный - Мендес Катулл

Я не скажу ничего более. Чувствительные сердца, которые прочтут мои записки, если только у меня когда-нибудь будут другие читатели, кроме достойного Панкрацио, моего тюремщика и друга, угадают лучше, чем можно выразить словами, всю невыразимую прелесть нашеп объятия.

На другой день я получил приказание оставить пределы Франции и начал укладываться.

Здесь нужно сказать, что королевский гнев продолжал преследовать де Рогана. Напрасно он вторично просил дозволения вернуться ко двору – только даром потерял время и чернила, а графиня де Моран – часть своего влияния. Таким образом, князю пришлось наконец покориться своей участи и жить вдали от Версаля. Но он сделал это только благодаря прекрасной англичанке, которая вечно сидела у него на коленях, подавая дурной пример его монахам.

ГЛАВА XI,

в которой Жанна Валуа много говорит, думает, что говорит правду, и лжет по обыкновению

Если я когда-либо нуждался в утешениях, если когда-либо приходил в отчаяние, то тогда, когда вышел с аудиенции, которую барон Вейсхаупт только с трудом согласился дать мне.

– Я не могу терять времени, – сказал он, – и вы напрасно настаивали на встрече со мной. Вы не дурак, но почти так же опасны, как если бы были им. Вы много занимаетесь личными интересами и не достойны заниматься великим делом. Вы человек, любящий забавляться, эксцентрик, как говорят в Лондоне, куда вы отправляетесь. Хорошо, поезжайте и ведите себя примерно. В вас более не нуждаются.

Только в Англии я несколько успокоился, взволнованный тем, что называл черной неблагодарностью. Я пытался предпринять что-нибудь в этом печальном городе, что отдалило бы меня от прошлого, но с трудом находил в себе прежнюю самоуверенность. Лоренца стала моим ангелом-хранителем, более чем когда-либо первым интересом моей жизни.

Однажды вечером, когда мы уже несколько дней скучали из-за дождливой и грязной погоды, в нашу дверь постучали.

Без сомнения, какой-то важный посетитель. Дверь была открыта. Вошла женщина в бархатном платье и большой шляпе. Сняв ее, она показала нам хорошенькую светлую головку.

– Жанна!..

– Графиня Валуа!..

Жанна раскланялась с моей женой по-придворном и сказала мне с легкой насмешкой:

– Согласны вы дать мне руку, граф?

– Конечно, – отвечал я.

– Мы были врагами, – продолжала она, – но это можно забыть, так как мы оба прошли, вы – через изгнание, я – через огонь.

Мы глядели на нее с удивлением. Каким образом очутилась она в Лондоне? Ужасный приговор, поразивший ее, пришел мне на память, и я припомнил все обстоятельства, прочтенные мною в газетах.

Когда огласили приговор, она пожала плечами, сосредоточенно поглядела на окружающих и упала в страшных конвульсиях, продолжавшихся три часа и во время которых она ломала и разрывала все, что попадалось ей под руку. Наконец, это прошло. Несколько дней миновали спокойно.

Она ожидала помилования, которое, по ее словам, непременно должно было быть дано ей, но когда в голову закрадывалось сомнение, глядела в сторону Версаля и, стиснув зубы, шептала:

– Берегись!

21 июня молоденькая девушка, прислуживавшая ей с тех пор, как она поступила в Консьержери, разбудила ее и сказала:

– Вставайте, сударыня.

– Ах, какая досада! – сказала Жанна. – Я так хорошо спала.

Это было правдой, и беспорядок ее костюма объяснялся сильной жарой. Она закрылась, немного сконфуженная, и надела шелковые чулки и башмаки.

– Что случилось? – спросила она.

– Вас спрашивают в приемой.

– Наконец-то! – сказала Жанна, ожидавшая помилования и свободы. – Как мне одеться?

– Очень просто, сударыня, вам придется идти недалеко.

Девочка повторяла заданный ей урок. Графиня надела утренний капот, накинула мантилью и взяла перчатки.

– Надо было бы причесаться, – заметила она.

– Мне сказали, что это ничего не значит. Она вышла.

В ту же минуту ее окружили четверо высоких крепких мужчин с энергичными лицами.

– Что это? Что вам от меня нужно?

Они схватили ее за руки и потащили за собой. Другие, стоявшие позади, подталкивали коленями. Ее свели с главной лестницы Консьержери и, громко кричавшую, привели к секретарю, который зачитал приговор.

– Меня скорее убьют! – вскричала она, вырываясь из державших ее железных рук.

Секретарь отступил, и она увидала стоявших на коленях палачей, поворачивавших на угольях раскаленное докрасна железо.

– Нет! – повторяла графиня. – Нет! Лучше смерть! Антуанетта!

Ее повалили на землю, заглушая в пыли ее крики. Они разорвали на ней платье, и началось наказание. Каждый удар оставлял красную полосу на теле жертвы. Но эти люди спешили закончить, как будто сами стыдились своего поступка, а может быть, также и потому, что кто-то покровительствовал ей, так как ударов было всего три.

Она почти потеряла сознание, как вдруг острая страшная боль привела ее в чувство. Она ощутила на своем левом плече горящую красную лилию. Нервным движением вырвалась из рук палача, хотела бежать, но он снова кинулся на нее. Споткнувшись, она подвернулась под него, и клеймо, которое он хотел наложить на правое плечо, опустилось на правую, единственную грудь Жанны.

Все было кончено, она поднялась вне себя от ужаса, боли и гнева, произнося тысячу проклятий, заставивших побледнеть ее мучителей.

Вот что мне рассказали.

Печальная казнь происходила в необычный час и при небольшом стечении народа. Не лишняя предосторожность, так как бедная Жанна, как кажется, наговорила много ненужного. Любопытные и любители казней были предупреждены слишком поздно, и парижане лишились дополнительного развлечения.

Между тем, с первых слов нашего разговора Жанна сделалась молчаливой и задумчивой – без сомнения, она думала о том, что я сейчас писал. И мы не знали, как возобновить разговор.

Наконец прервала молчание.

– Граф, – сказала она, – находитесь ли вы по-прежнему в сношениях с тем, что вы называли «Светом»?

– Да, но я перестал быть одним из начальников ордена.

– Почему?

– Потому, что вы меня обманули.

Она поглядела на меня со странным выражением.

– Убеждены ли вы в этом, граф?

– Вполне. Я имел честь видеть и слышать баронессу д'Олива и ее ребенка. Конечно, она королева по красоте, но ее трудно компрометировать.

– Эта девушка была у меня под руками, я ею воспользовалась, но что это доказывает?

– То, что вы заставили кардинала разыграть роль собаки, которая бросает добычу из-за миража.

Она взглянула, как прежде, и повторила:

– Уверены ли вы в этом?

– Да, – сказал я, вставая, так как был раздражен этим цинизмом. – Не смейтесь надо мною более, графиня, если хотите, чтобы мы остались друзьями.

– Кто не знает роли этой куклы. Я любила королеву, – говорила Жанна Валуа, как будто не слышала меня. – Вы не знаете, как легко полюбить королеву, и, даже изменяя им, их любят. Кто сказал вам, что я не выдумала моей куклы нарочно, чтобы свалить на нее неосторожность кардинала?

– Клевета! Ложь! – воскликнул я. – Неужели, графиня, вы будете вечно лгать?

– Прошу вас, выслушайте меня спокойно. Если я действительно совершила те преступления, в которых меня обвиняют, то почему меня не убили? Служанку, укравшую экю, вешают.

– Да, но не знатных дам, ворующих миллионы.

– Пожалуй, но, во всяком случае, по окончании дела стало ясно, что я чудовище, которое все ненавидели при дворце, где я совершила такую подлость.

– Конечно.

– Королева тем более, так как она невинна и оклеветана.

– Совершенно верно.

– И вы должны сознаться, что всякие новые сношения между нами могли бы принести ей только вред.

– Куда вы клоните?

– Когда я поступила в Консьержери и на меня надели арестантское платье, я сказала аббату Тилле: «Господин священник, правосудие умерло; если бы оно существовало, то здесь, на моем месте, была бы королева, ибо все мое преступление заключается в том, что я слишком хорошо ей служила». Это было сказано в присутствии ста человек, которые, конечно, повторили мои слова. Тогда аббат Тилле получил приказание обходиться со мной уважительно.