Любовь шевалье - Зевако Мишель

Маршал, уже готовый кинуться на старика и разорвать его на куски, при последних словах хитреца застыл на месте и побледнел. Анри де Монморанси был сейчас страшен: перекошенное лицо, пена на посиневших губах… А Пардальян, усмехаясь в усы, хладнокровно спросил:

— Так что же мы с вами будем делать?

Но маршал, обезумев от ярости, отбросил всякую осторожность. Гнев и ненависть ослепили его. Взбешенный заявлением Пардальяна, Анри де Монморанси уже не владел собой -точно бык на арене, истыканный бандерильями.

— Пропади все пропадом! — заорал Данвиль. — Пусть король узнает!.. Стража, ко мне!

В ту же секунду Пардальян обнажил кинжал и ринулся на маршала.

— Ты погибнешь первым! — вскричал ветеран.

Однако Данвиль не дал застать себя врасплох: при виде нацеленного ему в грудь лезвия, он мгновенно упал на пол. Пардальян потерял равновесие и пошатнулся. В тот же миг его окружили охранники с пиками и аркебузами. Пардальян хотел было выхватить шпагу, чтобы встретить смерть с оружием в руках, но ему не удалось этого сделать. Его схватили, скрутили и всунули в рот кляп. Ветерану осталось лишь одно: зажмуриться и больше не двигаться.

— Монсеньор, — осведомился Ортес, — как мы поступим с этим проходимцем?

— Вздернем, что же еще? — рявкнул разозленный Данвиль. — Впрочем, этому негодяю известен один секрет, и во имя безопасности Его Величества мы должны развязать старому мошеннику язык.

— Значит, отправить его в камеру пыток? — переспросил Ортес.

— Естественно! А я уж раздобуду лучшего из принявших присягу палачей и сам буду лично участвовать в дознании.

— Куда его отправить?

— В тюрьму Тампль! — распорядился маршал де Данвиль.

Глава 12

ЧУДО В МОНАСТЫРЕ

В 1290 году сотворил Господь в Париже чудо, и мы должны рассказать об этом, чтобы читатель разобрался в последующих событиях.

Жил в те времена недалеко от собора Парижской Богоматери некий иудей Ионафан. Следует заметить, что у этого неверного был прекрасный дом, окруженный огромным садом. Добавим, что бедному еврею не повезло: сад его как раз примыкал к стене одного монастыря и очень нравился тамошним монахам.

И вот этот иудей (так утверждают его достойные соседи-монахи) задумал совершить святотатство. И что же он сделал? В воскресенье на святую пасху 1290 года послал Ионафан одну женщину в собор причаститься. Она получила священную облатку, но не съела ее, а принесла еврею.

И вот подлый еретик начал пронзать облатку острием кинжала. И что же произошло? На ней выступила кровь, алая кровь!..

Узрев чудо, несчастная женщина, послушное орудие злодея-еретика, раскаялась и бросилась в ноги к добрым монахам — все братья из аббатства тому свидетели.

А иудей не успокоился: взяв гвоздь, он принялся молотком вколачивать его в облатку. И снова брызнула кровь!..

Разъяренный Ионафан швырнул облатку в огонь, но она поднялась из пламени и воспарила над очагом. Увидев, сколь велико могущество Господа, проклятый иудей схватил котелок, наполнил его водой и повесил над очагом. Когда вода закипела, он бросил туда облатку, однако она не растаяла — но вода в котелке стала кроваво-красной.

Трудно даже вообразить себе, какие еще злодеяния замыслил иудей Ионафан, но его вовремя остановили. Этот закоренелый грешник так и не признался в своих преступлениях. Охваченные благородным гневом монахи связали его по рукам и ногам и заживо сожгли на костре.

Когда иудей превратился в горстку пепла, братья с молитвой на устах изгнали дух еретика из дома и сада и присоединили их к монастырским владениям. Один достойный горожанин по имени Ренье-Фламинь воздвиг в саду часовню, получившую название Часовня Чудес.

Мы не знаем, действительно ли Ионафан погружал облатку в кипяток, но нам доподлинно известно, что он окончил свои дни на костре, а его прекрасный сад перешел к монастырю.

С тех пор, с 1290 года, в этом месте неоднократно творились чудеса. Время от времени вода, налитая в тот самый котелок, превращалась в кровь. Обычно это считалось небесным знамением: таким образом Господь повелевал парижанам сжечь на костре пару-тройку еретиков.

Очередное чудо произошло семнадцатого августа 1572 года, в воскресенье. Это было как раз накануне венчания Генриха Беарнского с принцессой Маргаритой Французской. Часов в пять вечера двери обители распахнулись, и на улицу, заполненную пестрой толпой, вышли два монаха с криками:

— Чудо! Чудо! Хвала Господу!

Одного из этих монахов наши читатели хорошо знают: брат Тибо, как всегда величественный и сладкоречивый; за ним следовал его постоянный спутник — брат Любен.

Мы уже говорили, что брат Любен получил разрешение аббата покинуть монастырь и послужить какое-то время лакеем на постоялом дворе «У ворожеи». Однако как раз в это воскресенье ему было велено возвратиться в монастырскую келью. Действительно, на постоялом дворе он больше не был нужен, поскольку сторонники Гиза прекратили устраивать тайные сборища в задней комнате заведения, принадлежавшего почтеннейшему Ландри. Отец настоятель заявил Любену:

— Брат мой, ваша миссия в миру завершена. Во время вашего длительного пребывания среди филистимлян вы вели себя достойно, но плоть наша слаба — боюсь, вы неоднократно впадали в грех чревоугодия. Учитывая, как прекрасно вы проявили себя в гостинице, мы доверяем вам присмотр за чудесным котлом. Это великая честь для вас, и ее разделит с вами брат Тибо. Однако в земле филистимлянской вы много грешили, и я накладываю на вас епитимью: в течение двух недель вы должны поститься и не вкушать ни мяса, ни овощей, ни вина.

— Покоряюсь… — прошептал Любен, согнувшись в почтительном поклоне.

А из глубины души монаха рвался стон:

— Две недели на хлебе и воде… я не выдержу… я умру!..

Несчастный Любен удалился в келью. Там его уже ждал брат Тибо, заранее получивший указания от настоятеля. Оба монаха отправились в зал, примыкавший ко входу в обитель.

В этом зале было устроено что-то вроде часовни: стояли стулья, на стенах висели образки, у стены возвышался своеобразный алтарь, а над ним виднелось огромное распятие. На алтаре и находился знаменитый котел. Обычно на него был накинут покров из темной ткани, но по праздникам верующим разрешалось взглянуть на реликвию: взору молящихся представал тогда обычный предмет кухонной утвари из ярко начищенной меди. Время от времени в него наливали воду, ожидая чуда.

Брат Тибо препроводил Любена в эту часовенку, и оба преклонили колени перед алтарем.

— А что это вы, брат мой, так тяжко вздыхаете? — осведомился Тибо.

— Как не вздыхать, брат мой! — ответствовал Любен. — Разве вы не помните восхитительные обеды и ужины у почтеннейшего Ландри?!. Какие паштеты готовила мадам Югетта! И мне частенько перепадали славные кусочки!.. А ветчина, Господи, что за ветчина! Да если еще запить ее тем вином, что гости нередко оставляли в бутылках… Особенно мне нравилось бургундское: глотнешь — и душа радуется…

— Как вам не стыдно, брат Любен! — воскликнул Тибо, но почему-то облизнулся.

— Что делать, что делать! Чувствую, демон чревоугодия (как выражается наш отец настоятель) целиком и полностью овладел мной. Нет, вы только представьте: сначала съедаешь что-нибудь остренькое, с пряностями, прямо пожар во рту, а потом заливаешь этот сладостный огонь хорошим вином…

Тут и брат Тибо не выдержал:

— От ваших слов у меня слюнки текут!

— Ах, брат мой, не знаю, каково оно — райское блаженство, уготованное праведникам на том свете, но если и есть рай на нашей грешной земле, то находится он, безусловно, на постоялом дворе «У ворожеи».

— А помните, брат мой, какие обеды нам подавали?..

— Как не помнить!.. Почтенный Ландри — достойный наследник своего великого отца, господина Грегуара. а тот был лучшим поваром в Париже!

— Давненько это было… — вздохнул брат Тибо. — Году этак в сорок седьмом-сорок восьмом, когда скончался наш государь Франциск I, а мы как раз познакомились со знаменитым Игнацием Лойолой… Хорошие были времена, дорогой Любен. Господин Грегуар замечательно кормил нас, вполне довольствуясь взамен нашим благословением.