Яма - Акунин Борис

Три года назад собрались они потрясти одного «гуся». Присмотрели его на Хауптбанхофе, приняли прямо с будапештского поезда. Аппетитный такой господин: пожилой, солидно одетый, с богатым портфелем, в каких чепуху не носят.

Пристроились на своей пролетке за извозчиком, надеясь на удачу. В фартовом ремесле без нее никуда. Бывало, что ездки получались пустые. Но «гусь» сошел в тихом переулке и не сразу скрылся в подъезде, а свернул в темную подворотню. «Нынче нам везуха, – оскалился Ковачек. – Работаем!».

Выпрыгнули из пролетки, догнали, налетели.

Ковачек сзади обхватил клиента лапищей за рожу, чтоб не завопил, щелкнул прямо перед глазами выкидухой. Лопата зашипел: «Жить хотим – тихо стоим». Кугельхен, которого тогда звали Шнырь, уже шарил по карманам – и сразу нашел любопытное: пистолет с перламутровой рукояткой.

Это они на герра Хентеша напали, идиоты. Та еще везуха.

Хотя как сказать? Ковачеку и Лопате, конечно, не свезло. Господин полковник их головами стукнул, обоим черепа проломил. У него силища, как у парового молота. Шныря схватил за ворот, оторвал от земли, сам весь рычит, лошадиные зубы ощерил. Но не убил, высмотрел что-то в пацане. Перекинул через плечо, отнес на квартиру, стал задавать всякие вопросы. И взял с собой в Будапешт, определил в Школу. Это ль не везение?

Где бы был Шарик, кем бы он стал, если б не столкнулся в темной венской подворотне с судьбой? В темноте и сгинул бы, навозным червем. А судьба вывела его к свету, сделала фидаином, которому еще в этой жизни удается вкусить Рая. От воспоминаний о Рае у Шарика всегда сладко замирало сердце, а рука сама собой лезла в карман, потрогать птичку, вещественное свидетельство того, что Рай был не видением и не сном.

Земное-то счастье он познал еще до Рая, во время учебы. Там опытные учителя умеют в каждом новичке найти свой талант, так что сам начинаешь себя уважать: вот-де я, оказывается, каков – умею делать что-то лучше всех.

Кто-то без промаха стреляет. Кто-то работает ножом, как светило хирургии скальпелем. Кто-то голыми руками справляется с дюжиной вооруженных. Кто-то ловчее мартышки. Кто-то может нырять и плавать не хуже дельфина. Один парнишка, англичанин, умеет изгибаться навроде змеи, он у себя в Лондоне был «трубочистом» – это домушники, которые через трубу лазят. Да всех талантов не перечислить.

Шарику специальность определили в первую же неделю: быть ему лазутчиком. Пролезть куда-нибудь, оставаясь невидимым; всё высмотреть и запомнить четко, как на фотографии; раствориться в ночи и слиться с туманом – это он умел лучше всех. Обнаружился, вернее развился у Кугельхена и еще один маленький, но полезный дар. С детства он отлично бил из рогатки, никогда с ней не расставался. Теперь ему изготовили карманную катапульту из каучука со стальным сердечником. Классная штука. Свинцовым шариком он мог с двадцати шагов уложить человека наповал – бил точнехонько в глаз. На выпускном экзамене выпулил двадцать шариков за минуту, и все в десятку. Никто кроме него в Школе этим оружием не владел.

Господин директор и сам герр Хентеш сулили Кугельхену большое будущее. Большое будущее – это, конечно, хорошо, но еще лучше поскорее попасть в Рай. Об этом мечтают все фидаины. Однако попадут туда только те, кто заслужил. Кто честно выполнял приказы.

Это Шарик так коротал время – мыслями о своей счастливой судьбе, воспоминаниями о Рае. Ожидание ему давалось нелегко. У тех, в ком самое сильное чувство любопытство, плохо с терпеливостью.

Свой пост, как велено, он занял в половине девятого и настроился ждать долго. Герр Хентеш сказал, может, и до полуночи.

Но ровно в девять замигала сигнальная лампочка. Это значило, что кто-то наверху открыл дверь. Она хлипкая, замок самый плевый, но вниз, в шахту проведен провод. Если кто незваный вздумает зачем-нибудь ночью пролезть на стройку, часовые внизу враз узнают. Сейчас-то часовых не было, господин полковник всех отпустил. Оставил только Шарика.

Раздались гулкие шаги. Ступеньки на лестнице, ведущей в шахту с Потсдамер-плац, были железные.

Шарик затаился в нише.

В галерее всюду горел свет, неяркий, но, если привыкнуть, всё видно.

Открылась дверь. Вошел невысокий, плотный человек. Глаза узкие – точно он, японец. Повертел башкой, прислушался. Ну-ка, куда пойдет?

Под землей было так: галерея прямо, где потом будет станционный зал; галерея налево, где склад; справа дверь с надписью «Вход запрещен». Там бункеры для своих, работягам совать нос не положено.

Японец поколебался. Потом уставился на какую-то закорюку, выведенную мелом прямо над запрещающей табличкой. Радостно вскрикнул. Кинулся к двери. Она была не заперта.

Шарик в своих матерчатых тапочках бесшумно крался сзади. Он знал, что живым отсюда японец не выйдет, и не мог взять в толк одного. Если человека надо грохнуть, на кой все эти манирлихи? Вынуть рогатку, натянуть резинку на полную силу, да свинцовой дулей в затылок. Плевое дело. Но инструкция есть инструкция.

В квадратном зальчике, где герр полковник обычно собирает ребят, чтобы раздать задания, тоже три коридора: налево пойдешь – в первый бункер попадешь, направо – во второй, прямо – в третий и в четвертый.

Японец остановился и опять без ошибки направился, куда следовало. На стене около среднего прохода тоже белел мудреный знак. «Иероглиф» – вот как это называется, такая грамота китайская.

Дальше коридор раздваивался – в третий бункер идти или в четвертый. В третьем телеграф, в четвертом кабинет начальства.

Никаких надписей мелом на стене не было, но японец углядел что-то на полу галереи, что вела в четвертый бункер. Наклонился, подобрал и аж заквохтал от радости. Это были не то бусы, не то четки, зеленые.

– Данна! – заорал японец. – Доко дэсу? Анта но китёна нэндзю-о оросьте симатта ё! [21]

И как побежит. Шарик – за ним, вдоль стеночки, беззвучный и невидимый в своем сером наряде.

Вдруг зазвучала музыка. Там в кабинете граммофон, он и заиграл, запел женским голосом. Песню Шарик слышал, «Три ворона» называется. Красивая такая, но грустная. Ее ребята из Англии иногда пели, когда тосковали по родине. У них она вроде «Милого Августина», все ее знают.

Японец завопил пуще прежнего:

– Эмма!

Распахнул дверь в четвертый бункер.

Вот тебе на! Там в кресле сидела баба. Рыжеволосая. Не шелохнулась, не повернулась. Шарик ее никогда раньше не видел. Как и когда спустилась в шахту, хрен знает.

– Эмма! – снова закричал японец. Кинулся, тронул бабу за плечо, а она возьми – и бух на пол. Стук глухой, неживой. Шарик не сразу сообразил, что это манекен.

Поражаться поражался, но что велено, исполнял: проскользнул в бункер, дверь за собой закрыл тихонько, хотя можно было особо не осторожничать – граммофон заглушил бы.

Теперь полагалось оставаться в закутке перед дверью, ждать команды. Шарик и остался, только рогатку приготовил.

Японец очумело пялился на манекен и даже не заметил, как из глубины комнаты, из полумрака вышел герр полковник. Кашлянул.

Этот повернулся, спрашивает:

– Кто вы? Где господин? Где Эмма?

Говор смешной такой, будто дурака валяет.

Герр Хентеш остановил граммофон. Стало тихо.

– «Эмма в Раю». Это единственное, что я должен тебе сказать. Черт знает, что это значит, да мне честно говоря и наплевать, – сердито пробурчал герр Хентеш. – Приказано – исполнил. Так в рапорте и напишу.

– В каком рапорте? – пролепетал японец. – Эмма… в раю?

Герр полковник подошел к нему ближе, с интересом оглядел.

– Чем это ты «особо опасен»? С виду не скажешь. Ладно, мне некогда. Заканчиваем спектакль.