Французский дворянин - Уаймэн Стэнли Джон

– Его милость не желает ни сыру, ни чечевичной похлебки, – недовольно ответил незнакомец. – А что это за запах, друг мой? – продолжал он, начиная вдруг усиленно втягивать в себя воздух. – Готов поклясться, что это – жареное мясо.

– Это – задняя часть оленя, которая жарится для четырех господ, из судейских, да пара битков в придачу, – объяснил хозяин, смиренно прибавив себе в извинение, что господа заказали это для себя одних.

– Что? Целая четверть и пара битков в придачу! – возразил незнакомец, чмокая губами. – Кто они?

– Два адвоката со своими секретарями из парижского парламента. Они осматривали какую-то межу недалеко отсюда и теперь возвращаются назад.

– Это не причина, чтобы устраивать здесь голод! – энергично воскликнул незнакомец. – Подите к ним и скажите, что господин, приехавший издалека и ничего не евший с семи часов утра, просит позволения присесть к их столу. Четверть дичины и пара битков на четверых! – продолжал он с крайним отвращением. – Это невыносимо! Еще адвокаты! Да, в таком случае, король Франции должен был бы съесть целого оленя и остаться голодным! Не правда ли, сударь? – продолжал он, внезапно обращаясь ко мне.

Он был так смешно и в то же время так серьезно рассержен и так пристально смотрел на меня, что я поспешил выразить ему свое полное согласие.

– А вы, вот, кушаете сыр, сударь! – возбужденно возразил он.

Я видел, что под его простым платьем скрывался дворянин; поэтому, ничуть не обидевшись, откровенно сознался ему, что кошелек мой пуст, и я путешествую, как могу, а не как хотел бы.

– Вот как?! – ответил он поспешно. – Знай я это, я присоединился бы к вам и ел бы ваш сыр. В конце концов, мне приятнее было бы поститься с дворянином, чем пировать с грубиянами. Но теперь поздно. Я видел, как вы задавали корм лошади, и думал, что у вас карманы туго набиты.

– Лошадь устала и старалась изо всех сил.

Он взглянул на меня с любопытством, словно собираясь сказать еще что-то. Но в эту минуту вернулся хозяин, и он обратился к нему.

– Ну?! – весело сказал он. – Все в порядке?

– Мне очень жаль, ваша милость, – неохотно, с пришибленным видом, ответил хозяин. – Но господа просят прощения…

– Черт их возьми! – крикнул мой собеседник. – Как они смеют, как смеют!

– Они говорят, сударь, – заикаясь продолжал хозяин, – что всей еды им только хватит для себя и для собачонки, которую они привезли с собой.

Раздавшийся в соседней комнате взрыв хохота показывал, что собравшийся там квартет вволю потешался над просьбой моего собеседника. Я заметил, как щеки его покраснели, и ожидал взрыва гнева; но он с минуту в раздумье постоял среди комнаты и, к великому облегчению содержателя гостиницы, пододвинул ко мне стул и спросил себе бутылку лучшего вина, затем любезно попросил у меня позволения взять кусочек сыру, который, по его словам, лучше Лизье, и, наполнив мой стакан вином, принялся за еду так весело, словно никогда на слыхал о присутствии общества в соседней комнате. Помню, я был немало удивлен: он показался мне человеком горячим и пылким; я не думал, что он спокойно снесет обиду.

Однако я ничего не сказал, и мы завязали спокойную беседу. Я заметил только, что по временам он останавливался среди разговора, словно к чему-то прислушиваясь. Думая, что он мысленно возвращается к компании в соседней комнате, становившейся все более шумной, я ничего не говорил и был крайне удивлен, когда он внезапно поднялся с места и, подойдя к открытому окну, высунулся в него, защищая глаза рукой.

– Что такое? – спросил я, готовясь последовать за ним.

Он спокойно рассмеялся:

– Вы скоро увидите, – прибавил он, минуту спустя.

Я встал и, подойдя к окну, посмотрел ему через плечо. К гостинице подъезжали три всадника. Первый из них, высокий, дюжий и смуглый человек с живыми черными глазами, в шляпе, имел при себе пистолеты, воткнутые в седельные кобуры, и короткий меч. Другие два, крепкие парни, по-видимому слуги, были одеты в зеленые куртки и кожаные штаны. Все они ехали на хороших лошадях; позади них слуга вел на привязи пару собак. Увидев нас, они пустили лошадей в галоп и первый из них замахал шляпой.

– Стой! – крикнул мой собеседник, возвышая голос, когда они подъехали на такое расстояние, что могли его слышать. – Мэньян!

– Ваше сиятельство! – ответил человек в шляпе с перьями, мгновенно останавливая лошадь.

– Там, в сарае, вы найдете шесть лошадей, – повелительно крикнул незнакомец. – Выгоните тех четырех, которые стоят с левой стороны. Стегните хорошенько каждую из них: пусть их убираются вон!

Не успел он выговорить этих слов, как тот, к которому он обращался, повернул лошадь и, покорно ответив «Слушаю-с!», бросил поводья одному из всадников и исчез в сарае, словно отданный ему приказ не заключал в себе ничего необыкновенного. Компания в соседней комнате, где, без сомнения, все было слышно, не замедлила забить тревогу. Они стали громко выражать свой протест. Один, выскочив из окна, свирепо спросил нас, что это значит; остальные высунули свои опухшие, разгоряченные от вина лица и, сопровождая свои слова проклятиями, поддержали его. Не считая нужным вмешиваться, я предвкушал забавное зрелище. Собеседник мой держался с поразительным хладнокровием, словно все происходившее так же мало касалось его, как и меня. Он даже как будто не замечал разгневанной компании и спокойно рассматривал развертывавшееся перед глазами представление. Тогда выскочивший из окна адвокат, по-видимому более предприимчивый из всего общества, бросился к стойлам. Но вид двух слуг, которые двигались ему навстречу, оскалив зубы, словно собираясь переехать его, заставил его повернуть обратно, побледнев от бешенства. В эту минуту последняя из четырех лошадей, стуча копытами, выбежала из сарая и, бросив кругом испуганный взгляд, рысью умчалась в лес. Адвокат рассвирепел пуще прежнего, что бывает с испуганными людьми. Незнакомец наконец соблаговолил заметить его.

– Сударь! – хладнокровно заметил он, посмотрев на него через окно, словно видел его впервые. – Вы мне надоели. В чем дело?

Адвокат с громким криком спросил его, какого черта мы выгоняем его лошадей.

– Я решил позволить вам и сопровождающим вас господам немного побегать, – со злой насмешкой ответил мой собеседник, причем строгий тон невольно поражал в таком молодом человеке. – Нет ничего полезнее после плотного обеда. Кроме того, я хотел вам преподать и урок вежливости. Мэньян! – продолжал он, возвышая голос. – Если этот господин имеет сказать еще что-нибудь, поговорите с ним. Он ровня скорее вам, чем мне.

Не обращая более внимания на этого человека, поспешившего удалиться с видом прибитой собаки, мой приятель отошел от окна. Усаживаясь на свое место, он встретился со мной взглядом и засмеялся.

– Ну-с! – сказал он. – Что вы скажете на это?

– Что осел хорошо чувствует себя в львиной шкуре, пока не встретится со львом.

Он вновь засмеялся, по-видимому, очень довольный моими словами.

– Уф, оставим это! – воскликнул он. – Думаю, что я расквитался с этими господами. Мне пора ехать. Не по пути ли нам с вами, сударь?

Сохраняя осторожность, я ответил, что еду в город Рони.

– Вы не из Парижа? – продолжал он, всматриваясь в меня.

– Нет, – ответил я. – Я еду с юга.

– Из Блуа, быть может?

Я кивнул головой.

– A! – произнес он, не делая никаких дальнейших замечаний, что несколько удивило меня, так как все в то время ждали новостей, и именно из Блуа. – Я тоже еду по направлению к Рони. Пойдемте!

Мы отправились к лошадям. Человек, которого он называл Мэньяном, почтительно поддержал ему стремя. В это время я заметил, что его господин обернулся и несколько раз взглянул на меня с непонятным выражением в глазах: в неприятельской стране, где не следовало возбуждать любопытства, мне это было не совсем по душе. Но он внезапно расхохотался, по-видимому, вспоминая только что происшедший в гостинице случай, и я совершенно забыл о своих опасениях, находя его прекрасным попутчиком и человеком больших познаний. Тем не менее, по мере приближения к Рони, я начал падать духом. Так как в таких случаях ничто не может быть неприятнее добродушных насмешек товарища, которому неизвестны ваши тревоги и опасения, я почувствовал облегчение, когда мой спутник, на расстоянии мили от города, на перекрестке четырех дорог, вдруг остановил лошадь и, вежливо простившись со мной, поехал своей дорогой.