Зори над Русью - Рапов Михаил Александрович

Фома разглядел — какого–то купца с криком тащили наверх, туда, где стояла юрта Мамая.

— Бежим!

— Да пошто? И так видно,— попытался удержать Фому оробевший Куденей, но тот и слушать не стал.

На площади шумела толпа. Шла расправа. Пленник, сухой длиннобородый старик, вопил — два татарина били его плетьми. У юрты неподвижно стоял Мамай.

После удара кафтан на пленнике, как ножом, прорезало.

«С оттяжкой бьют, здорово!» — подумал Фомка.

Мамай подошел к пленнику, заговорил язвительно:

— Я из тебя, Некомат–купец, кишки выпущу. Продал ты мне князя Дмитрия, а меня Мюриду продал. Москва у Мюрида ярлык взяла! Степи хотел миновать, берегся, Итиль–рекой плыл. Опять к Мюриду пробирался? Знаю! Все знаю!

Старик сел, харкнул кровью, поднял глаза на Мамая, охнул: лишь сейчас уразумел, к кому в лапы попался. Повалился эмиру в ноги. Запричитал:

— Батюшко, пощади, государь, помилосердствуй! Служил тебе верой и правдой, ан не вышло. А что до ярлыка, так его и сейчас послать Москве не поздно.

— Опять лукавишь! — возмутился Мамай. — Князь Дмитрий от Мюрида ярлык получил.

— Батюшко, и ты пошли! — купец уж не молил, говорил деловито. Мамай невольно стал его слушать. — Пошли! Не посмеют на Москве твово ярлыка не взять, глядишь, Мюрида ты и обойдешь!

— Не посмеют! — повторил за ним Мамай и, велев взять старика под крепкую стражу, в раздумье пошел к юрте.

Фомка толкнул Куденея локтем:

— Видал? Этот не пропадет! На што хитер Мамай, а купец из–под плети вывернулся и Мамая взнуздал. Вот увидишь, Мамай по купецкому слову сделает,

17. МЮРИД–ХАН

Едва молодой князь Иван Белозерский въехал в Сарай–Берке, татарский караул преградил ему дорогу.

Князь посмотрел на красные древки копий, на лошадиные хвосты, висевшие на них кистями, на смуглые, загорелые лица татар и послушно остановил коня. Сзади сгрудились бояре, воины, обоз.

К князю подошел татарин. Взглянув на него, князь Иван затрепетал: одноглазый, со шрамом поперек лица татарин был воистину страшен.

Иван Белозерский тайком сотворил крестное знамение, зашептал, как на черта:

— Сгинь! Сгинь!

Татарин не сгинул, высокомерно спросил:

— Князь? Откуда?

— С севера, с Белого озера мы, — чуть слышно ответил князь.

— Тебя–то и нужно. Поворачивай к хану во дворец.

— Помилуй, воевода, — вступились бояре, — дай князю хоть умыться с дороги.

Татарин не взглянул на них даже, его люди окружили князя, оттеснили бояр.

— Во дворец! — повторил мурза и вскочил на свою лошадь.

Князь только по сторонам озирался испуганно. Мурза, видя то, огрел плетью княжого коня. Конь фыркнул, присел под ударом, переступил копытами и рванулся вперед, мурза поскакал следом.

Мюрид–хан сидел в саду под деревьями, спасаясь от зноя, пил кумыс. Увидев князя, вздумал напоить кумысом и его.

«Опоганит! Ей–богу, опоганит!» — думал князь Иван, стоя перед ханом на коленях. Юноша, оторванный от своих бояр, совсем оробел, только отнекивался односложно да кланялся, кланялся.

Хану надоело наконец без толку угощать гостя. Отставив кумыс в сторону, он заговорил. О чем? Непонятно! Разобрал князь только, что часто Мамая он поминает.

Хан говорил все громче, переходя на крик, головой крутил да бледнел, понемногу свирепея. Вдруг подскочил с подушек, опрокинул длинноносый медный кувшин с кумысом, как будто выплюнул все то же слово:

— Мамай!

Прибежали двое татар — толмачи–переводчики. Сели по бокам хана на корточки. Уставились на него черными бусинами глаз.

Мюрид смолк, потом заговорил спокойно, твердо. Князю перевели:

— В дни, когда мои победоносные орды разбили за Итиль–рекой вероломного Мамая, Московский князь вымолил у меня ярлык на великое княжение, а ныне Дмитрий же принял ярлык и от Мамая тож!

Хан вновь закричал. Переводчики сидели молча, понимали — толмачить дальше не надо. Переведя дух, хан продолжал:

— Велю тебе, князь Иван, ехать теперь же ко князю Дмитрию, что во граде Суздале сидит ныне. Ему отвезешь ярлык на великое княжение.

Князь Иван потупился: «Вот напасть! Нынче с Москвой ссориться нельзя, и царя ослушаться нельзя».

Не смея шевельнуться, стоял он на коленях, а хан, заметив, как понуро склонился перед ним князь, оглянулся, позвал:

— Иляк!

Кривой татарин, доставивший князя во дворец, торопливо подошел к хану.

— Поедешь вместе с Иваном–князем. Изгонишь Дмитрия Московского из Владимира, посадишь Дмитрия Суздальского! Понял?

Иляк, как кот, выпустил когти.

— Изгоню, Мюрид–хан! Пеплом положу всю Московскую землю! Чьи орды прикажешь в поход вести?

Мюрид, уже потянувшийся к кумысу, остановился, оглянулся на Иляка.

— Орды? Нет орд! Пусть Дмитрий своими силами управляется. Мне орды против Мамая нужны.

Князь Иван, еле сдерживая улыбку, глядел на Иляка:

«Ну кот, чистый кот, у коего мышь из–под носа ушла. Так тебе, кривому черту, и надо! Ишь какой прыткий, сразу же: «Чьи орды брать?» Не вышло! Не вышло!» — все еще стоя на коленях, радовался князь.

В горле у Мюрид–хана уже булькал кумыс.

18. НОЧНОЕ НЕНАСТЬЕ

Давно ли, кажется, перед князем Суздальским открылись отраженные в тихой Клязьме стены Владимирского собора!

Давно ли, стоя на струге, он не вытерпел — стал втолковывать варвару и азиату, цареву послу Иляку, о высоком искусстве строителей этого дивного храма.

Все напрасно!

Как Иляка не проймешь красотой городов русских, так в судьбу не уговоришь…

А дождь так и льет, все небо закрыло тучами. Такая тьма в лесу, что даже мурза Иляк притих, а уж на что лют ругаться.

Дмитрий Костянтинович откидывает плащ, оглядывается.

Там, где остался Владимир, сквозь летящую дождевую пыль пробивается слабое зарево.

Князь отворачивается, накрывает голову плащом и опять, в который раз, вспоминает, силится понять происшедшее.

Все шло хорошо. Привез Иван Белозерский ярлык на княжение Володимирское. С ним мурза Иляк с тридцатью татарами. Князь Иван сразу уехал, сказал, что домой, в Белозерск, а на самом деле, как донесли, в Москву свернул.

Дмитрий поднимает голову, вглядывается в темную муть впереди. Не отсюда ли все беды пошли? Ускакал Белозерский князь, значит, в удачу суздальцев не верил.

Дмитрий опять тяжело задумывается, бормочет:

— Ускакал! Как сглазил все! Только нет! Разве потом удачи не было?

И вновь встает в памяти Дмитрия солнечный зной полдня, когда он явился во Владимир.

Веселый был день, а кончился он и того веселее — пиром. Впрочем, трудно упомнить, что было потом — все семь дней, пока сидел на великом княжении, пировал, с пьяных же глаз навстречу московским ратям полез. Семь дней пировал, пять дней воевал, а теперь пришлось ненастной ночью уходить лесами восвояси, в Суздаль, а во Владимире снова Митька Московский засел.

Вновь оглянулся князь на тихо полыхавшее зарево.

Хорошо еще, если только во Владимире, а если следом идет?! Беда! А с него станется!..

Над самым ухом князя мурза Иляк вдруг айкнул как–то по–своему — гортанно, испуганно схватил князя за плечо.

— Что это?

Мокрые пальцы татарина мелко дрожали.

— Чего ты испугался, мурза? — спросил князь, а у самого сердце бессильно упало.

— Свет! Свет!.. Земля… дорога светится! — повторял Иляк, крепко сжимая плечо князя.

В самом деле, по обеим сторонам дороги во тьме тлело слабое синеватое свечение.

Дмитрий скинул с плеча руку татарина.

— Гатью едем. Чего ты боишься, Иляк?

— Свет! Свет! — твердил мурза.

— Говорю — гать, — повторил Дмитрий, — хворост поперек дороги навален, землей прикрыт, с боков концы видны, хворост старый, гнилой, а гнилушка всегда в такую мокреть светится.

Татарин ничего не понял, ехал где–то близко сзади, бормотал свои молитвы, сдавленным голосом поминал Аллаха.