— Я предпочла бы, — бросила дофина, — простые виноградные листья всей роскоши, выставленной здесь этим господином с целью быть представленным мне.
— Ваше высочество, — заметил, побледнев, Бальзамо, — соблаговолите припомнить, что я не добивался этой чести.
— Ах, сударь, но ведь нетрудно догадаться, что я захотела бы увидеть вас.
— Простите его, ваше высочество, — шепнула ей Андреа, — он хотел сделать как лучше.
— А я уверяю вас, он поступил скверно, — сказала дофина, но так, чтобы ее слышали только Бальзамо и Андреа. — Недопустимо возвышаться ценой унижения старика. Французская дофина в доме дворянина может пить из оловянного кубка, и не нужно ей подсовывать чашу из шарлатанского золота.
Бальзамо содрогнулся, словно ужаленный ядовитой змеей, но тут же выпрямился.
— Ваше высочество, — дрогнувшим голосом произнес он, — я готов сообщить вам ваше будущее, раз уж в ослеплении своем вы так стремитесь узнать его.
Бальзамо произнес это таким твердым и одновременно угрожающим тоном, что все присутствующие почувствовали, как по спинам у них пробежали мурашки.
Юная эрцгерцогиня залилась бледностью.
— Gieb ihm kein Gehor, meine Tochter [52], — сказала по-немецки старая дама.
— Lass sie horen, sie hat wissen gewollen, und so soll sie wissen [53], — ответил ей на том же языке Бальзамо.
Слова эти, произнесенные на чужом языке, которые многие из присутствующих едва понимали, придали еще больше таинственности происходящему.
— Нет, нет, пусть говорит, — сказала дофина в ответ на настояния своей старой пестуньи. — Если я велю ему молчать, он решит, что я испугалась.
Бальзамо слышал эту фразу, и мгновенная мрачная улыбка тронула его уста.
— Это называется безрассудной отвагой, — пробормотал он.
— Говорите, — обратилась к нему дофина, — говорите же, сударь.
— Итак, ваше королевское высочество продолжает настаивать, чтобы я говорил?
— Я никогда не меняю своих решений.
— В таком случае, ваше высочество, я скажу это только вам одной, — заявил Бальзамо.
— Ну что ж, — ответила дофина. — Я все-таки припру его к стенке. Оставьте нас.
По знаку, давшему понять, что приказ относится ко всем, присутствующие покинули беседку.
— Не правда ли, сударь, этот способ добиться личной аудиенции ничуть не хуже других? — бросила дофина, повернувшись к Бальзамо.
— Не пытайтесь, ваше высочество, вывести меня из себя, — ответил ей иностранец. — Я всего лишь орудие, которым Бог пользуется, дабы просветить вас. Кляните судьбу, и она отплатит вам, ибо умеет мстить. Я же только истолковываю ее капризы. И не удручайте меня, гневаясь за то, что я долго сопротивлялся; я и без того подавлен теми несчастьями, зловещим вестником которых невольно являюсь.
— Значит, речь идет все-таки о несчастьях? — сказала дофина, смягченная почтительностью Бальзамо и обезоруженная его мнимым смирением.
— Да, ваше высочество, о величайших несчастьях.
— Скажите же, о каких?
— Попытаюсь.
— Итак?
— Задавайте мне вопросы.
— Хорошо. Первый: моя семья будет счастлива?
— Какая? Та, которую вы оставили, или та, что ждет вас?
— Нет, моя родная семья: моя мать Мария-Терезия, брат Иосиф, сестра Каролина.
— Ваши несчастья не коснутся их.
— Значит, они коснутся только меня?
— Вас и вашей новой семьи.
— И вы можете объяснить мне, что это за несчастья?
— Могу.
— У короля три сына.
— Да.
— Герцог Беррийский, граф Прованский и граф д'Артуа.
— Совершенно верно.
— Какая судьба ждет этих трех принцев?
— Все трое будут править королевством.
— Значит, у меня не будет детей?
— Будут.
— В таком случае, не будет сыновей?
— У вас будут два сына.
— Значит, мне суждено оплакать их смерть?
— Одного вы будете оплакивать, потому что он умрет, а второго, — потому что он останется жив.
— Будет ли мой супруг любить меня?
— Будет.
— Сильно?
— Слишком сильно.
— Так какие же несчастья, спрашиваю я вас, могут угрожать мне, если у меня будут любовь моего супруга и поддержка моей семьи?
— Их окажется недостаточно.
— Но разве не останется со мной любовь и поддержка народа?
— Любовь и поддержка народа!.. Это океан во время штиля. А доводилось ли вам, ваше высочество, видеть океан в бурю?
— Творя добро, я предотвращу бурю, но если она поднимется, я взметнусь вместе с ней.
— Чем выше вал, тем глубже бездна.
— Со мной останется Бог.
— Бог не защитит тех, кого сам осудил.
— Уж не хотите ли вы сказать, сударь, что я не стану королевой?
— Нет, ваше высочество, напротив. Но лучше бы, если бы небу было угодно, чтобы вы не стали ею.
Мария-Антуанетта презрительно улыбнулась.
— Внемлите, ваше высочество, и вспоминайте, — продолжал Бальзамо.
— Я слушаю, — отвечала дофина.
— Вы обратили внимание, — задал вопрос прорицатель, — на гобелен в комнате, где вы провели первую ночь после въезда во Францию?
— Да, сударь, — с содроганием ответила принцесса.
— Что же было изображено на этом гобелене?
— Избиение младенцев.
— И ваше высочество не станет отрицать, что зловещие фигуры убийц запали вам в память?
— Не стану, сударь.
— Так. А во время грозы вы ничего не заметили?
— Молния повалила дерево слева, и оно, падая, чуть не раздавило мою карету.
— Это знамения, — мрачно произнес Бальзамо.
— И дурные?
— Мне кажется, трудно расценивать их иначе.
Дофина склонила голову, погрузилась на несколько секунд в сосредоточенное молчание, но тут же вскинула ее и спросила:
— Как умрет мой супруг?
— Лишившись головы.
— Как умрет граф Прованский?
— Лишившись ног.
— Как умрет граф д'Артуа?
— Лишившись двора.
— А я?
Бальзамо отрицательно покачал головой.
— Скажите… — настаивала дофина. — Ну, говорите же…
— Больше я ничего не смею сказать.
— Но я желаю, чтобы вы сказали! — дрожа от нетерпения, воскликнула Мария-Антуанетта.
— Сжальтесь, ваше высочество…
— Да говорите же!
— Нет, ваше высочество, ни за что!
— Говорите, сударь, — с угрозой в голосе промолвила Мария-Антуанетта, — говорите, или я решу, что все это было лишь смехотворной комедией. И берегитесь, опасно проделывать подобные шутки с дочерью Марии-Терезии, женщины… в чьих руках жизнь тридцати миллионов человек.
Бальзамо продолжал молчать.
— Значит, больше вам ничего не известно, — презрительно передернув плечами, бросила принцесса, — или, вернее, ваше воображение просто-напросто истощилось.
— Уверяю вас, ваше высочество, мне известно все, — отвечал Бальзамо, — и раз уж вы решительно желаете…
— Да, желаю.
Бальзамо взял графин, все так же стоявший в золотой чаше, отнес его в самое темное место у задней стенки беседки, где из искусно обтесанных обломков скал был сложен грот. Затем, взяв эрцгерцогиню за руку, подвел ее к мрачному входу в грот.
— Вы готовы? — задал он вопрос дофине, которая была даже немного напугана его неожиданными манипуляциями.
— Да.
— Тогда на колени, ваше высочество, на колени! Вам будет легче молить Бога, чтобы он избавил вас от ужасной развязки, которая предстанет вашим очам.
Дофина машинально подчинилась и рухнула на колени.
Бальзамо дотронулся жезлом до хрустального шара, в котором явно возникло какое-то темное, страшное изображение.
Дофина попыталась встать, покачнулась, упала, испустила душераздирающий крик и потеряла сознание.
Вбежал барон — принцесса была без чувств.
Она пришла в себя через несколько минут.
Прижав ладонь ко лбу, словно человек пытающийся что-то вспомнить, она вдруг с невыразимым ужасом крикнула:
— Графин!
Барон принес графин. Вода в нем была чиста и прозрачна.
