Наконец ему удалось расцепить прекрасные руки, обвившиеся округ его шеи.
— Любимая моя Лоренца, — сказал он, вкладывая ей в руку бумажку, — ты можешь мне сказать, чьи это волосы?
Лоренца взяла локон и прижала к груди, потом ко лбу; хотя оба ее глаза были открыты, во сне она все видела умом и сердцем.
— О! Их похитили со славной головы, — сказала она.
— Вот как? Счастлива ли та, которой они принадлежат?
— Может быть…
— Подумай хорошенько, Лоренца.
— Она может быть счастлива: жизнь ее еще ничем не омрачена.
— Однако она замужем?
— О! — с нежным вздохом воскликнула Лоренца.
— Ну же, что такое? Что ты хочешь сказать, моя Лоренца?
— Она замужем, дорогой Бальзамо, — добавила молодая женщина, — однако…
— Однако?
— Однако…
Лоренца снова улыбнулась.
— Я ведь тоже замужем, — сказала она.
— Разумеется.
— Однако…
Бальзамо изумленно смотрел на Лоренцу; несмотря на то, что молодая женщина была погружена в сон, лицо ее залилось целомудренным румянцем.
— Однако? — повторил Бальзамо. — Говори же.
Она снова обвила руками шею возлюбленного и, спрятав лицо у него на груди, сказала:
— Однако я девственница.
— Значит, эта женщина, принцесса, королева, — вскричал Бальзамо, — притом что она замужем…
— Эта женщина, принцесса, королева, — повторила Лоренца, — такая же невинная девственница, как я; она даже еще чище, еще невинней, потому что не любит никого так, как люблю я.
— Это судьба! — прошептал Бальзамо. — Благодарю тебя, Лоренца, я узнал все, что хотел.
Он поцеловал ее и бережно сунул в карман локон; срезав у Лоренцы прядку ее черных волос, он сжег их на свечке и собрал пепел в ту бумажку, в которую был завернут локон дофины.
Затем он спустился; идя по лестнице, он разбудил молодую женщину.
Прелат нетерпеливо ждал, снедаемый сомнениями.
— Ну что, господин граф? — спросил он.
— Прекрасно, монсеньор!
— Что сказал оракул?
— Что вы можете надеяться.
— Он так сказал? — вне себя от волнения воскликнул кардинал.
— Судите сами, монсеньор, как сочтете нужным: оракул утверждает, что эта женщина не любит своего мужа.
— О! — вырвалось у Рогана в порыве радости.
— А волосы пришлось сжечь, — сказал Бальзамо, — чтобы по дыму определить истину; вот пепел, я весь его собрал с огромным тщанием, словно каждая крупинка стоит миллион.
— Благодарю вас, сударь, благодарю, я ваш вечный должник.
— Не стоит об этом говорить, сударь; позвольте дать вам только один совет: не глотайте этот пепел вместе с вином, как подчас делают влюбленные, это влечет за собой столь опасную тягу к предмету вашей любви, что страсть ваша станет неизлечима, между тем как сердце возлюбленной, напротив, охладеет.
— Вот как! Хорошо, я остерегусь, — отвечал потрясенный прелат. — Прощайте, граф, прощайте.
Спустя двадцать минут карета его высокопреосвященства встретилась на углу улицы Пти-Шан с экипажем герцога де Ришелье и едва не опрокинула его в одну из огромных ям, вырытых на месте, где строился какой-то дом.
Двое вельмож узнали друг друга.
— Это вы, принц! — с улыбкой сказал Ришелье.
— Это вы, герцог! — отозвался г-н Луи де Роган и приложил палец к губам.
И оба разъехались в разные стороны.
93. ГОСПОДИН ДЕ РИШЕЛЬЕ ОЦЕНИВАЕТ НИКОЛЬ ПО ДОСТОИНСТВУ
Г-н де Ришелье направлялся прямо в особнячок, занимаемый г-ном де Таверне на улице Цапли.
Поскольку наравне с хромым бесом [35] мы обладаем привилегией, дающей нам возможность легко проникать в каждый закрытый дом, мы еще прежде Ришелье увидим, как барон, сидя перед камином и положив ноги на огромную подставку для дров, под которой догорает тлеющая головешка, ворчит на Николь, время от времени беря ее за подбородок, несмотря на возмущенные и презрительные гримаски девушки.
Не возьмем на себя смелость утверждать, приятнее была бы ей ласка без воркотни или она предпочла бы воркотню без ласки.
Разговор у господина и служанки велся важный: почему в вечерние часы Николь никогда не прибегает вовремя на зов колокольчика, почему всякий раз у нее находятся дела то в саду, то в оранжерее, а прочие свои обязанности, кроме этих двух, она исправляет нерадиво.
На это соблазнительная Николь, грациозно вертясь то так, то этак, отвечала:
— Тем хуже! По мне, тут тоска смертная, а ведь мне обещали, что я поеду с барышней в Трианон!..
Тут г-н де Таверне, надо думать из сострадания, счел своим долгом потрепать девушку по щекам и по подбородку, несомненно надеясь ее этим развлечь.
Николь продолжала сетовать на свою злосчастную судьбу, отвергая утешение.
— В самом деле, — стенала она, — я заперта здесь в гадких четырех стенах, мне почти нечем дышать, а ведь и у меня была надежда на увлекательную жизнь, на будущее.
— Какая это надежда? — осведомился барон.
— Разумеется, Трианон! — объявила Николь. — В Трианоне я бы видела людей, роскошь, на других посмотрела и себя показала.
— Вот как, малютка Николь? — изумился барон.
— А вы как думали, сударь? Ведь я женщина и ничем не хуже других.
— Как она заговорила, паршивка! — глухо пробормотал барон. — Пожить ей хочется! Эх, был бы я молод, был бы я богат!
И, не удержавшись, бросил восхищенный, полный вожделения взгляд на эту юность, пышущую силой и красотой.
Николь между тем стала задумчива и раздражительна.
— Ну же, идите спать, сударь, — сказала она. — Тогда и я смогу лечь в постель.
— Погоди, Николь.
И тут зазвонил колокольчик у входа; Таверне вздрогнул, Николь так и подскочила на месте.
— Кто бы это в половине двенадцатого ночи? — спросил барон. — Иди взгляни, детка.
Николь пошла отворять; она спросила у посетителя имя и приоткрыла дверь на улицу.
Воспользовавшись этим, на улицу со двора бесшумно проскользнула какая-то тень; тем не менее маршал — потому что это был именно он — успел обернуться и заметить удаляющуюся фигуру.
Николь, сияя, пошла вперед со свечой.
— Ну и ну! — улыбаясь, проговорил маршал, следуя за нею в гостиную. — А ведь этот старый проказник Таверне упоминал мне только о своей дочке!
Герцог был из тех людей, которые все подмечают с первого взгляда.
Ускользнувшая тень навела его на мысли о Николь, а Николь — на мысли об этой тени. По смазливому личику девушки он догадался, зачем пожаловала эта тень, а едва он разглядел хитрый взгляд, белоснежные зубы и тонкий стан субретки, как ее характер и склонности стали ему совершенно ясны.
В дверях гостиной Николь объявила не без волнения:
— Его светлость герцог де Ришелье!
В этот вечер имени герцога суждено было производить сенсацию. На барона оно произвело такое впечатление, что он встал с кресла и пошел прямо к двери, не веря собственным ушам.
Но не успел он дойти до порога, как в полумраке коридора увидел г-на де Ришелье.
— Герцог! — ахнул он.
— Да, любезный друг, он самый, — отозвался Ришелье как мог дружелюбнее. — А, после давешней нашей встречи ты удивлен. Тем не менее я здесь. Дай же мне руку!
— Чрезмерная честь для меня, ваша светлость…
— Ты становишься глуп, мой дорогой, — сказал старый маршал, отдавая трость и шляпу Николь и усаживаясь в кресле поудобнее, — ты оброс мохом, ты заговариваешься… Сдается мне, ты забыл, что значит жить в свете.
— Однако, герцог, по моему разумению, — волнуясь, отвечал Таверне, — прием, который ты давеча мне оказал, был столь недвусмыслен, что ошибиться было невозможно.
— Послушай, старый друг, — возразил на это Ришелье, — ты в тот раз вел себя, как школьник, а я, как педант, только розги и недоставало. У тебя найдется что мне сказать, но я хочу избавить тебя от этого труда: ты скажешь глупость, я отвечу другой глупостью… Перейдем-ка лучше от минувшего к настоящему. Знаешь, зачем я приехал к тебе нынче вечером?
