— Если вы желаете знать, агент ли я кардинала, то я действительно агент, — внушительно ответил я.
— Для поимки мосье де Кошфоре?
— Для поимки мосье де Кошфоре.
— Ну… вы удивляете меня, — сказал он.
Вот и все, им сказанное, но язвительный тон этих слов заставил всю мою кровь прихлынуть к лицу.
— Будьте осторожны, сударь, — строго сказал я. — Не полагайтесь особенно на то неудобство, с которым связана для меня ваша смерть!
Он пожал плечами.
— Я вас не хотел обидеть, — ответил он. — Но вы, кажется, не понимаете всей трудности нашего положения. Если мы теперь же не выясним этого вопроса, то будем сталкиваться друг с другом двадцать раз в день.
— Чего же вы, собственно, хотите? — нетерпеливо спросил я.
— Я хочу знать, как вы намерены действовать. Мне это необходимо выяснить для того, чтобы наши планы не противоречили один другому.
— Но это мое личное дело, — возразил я.
— Противоречие! — насмешливо заметил он и, видя, что я снова вспыхнул, поспешил сделать рукой успокоительный жест. — Простите, — продолжал он, — вопрос заключатся единственно в следующем: как вы намерены отыскать его, если он здесь?
— Это опять-таки мое дело, — ответил я.
Он с отчаянием всплеснул руками, но в эту минуту его место было занято другим неожиданным спорщиком. Лейтенант, который все это время стоял возле капитана, слушая наш разговор и теребя свой седой ус, вдруг заговорил.
— Послушайте, мосье де Беро, — сказал он, без церемоний наступая на меня, — я не дерусь на дуэлях. Я — мелкая сошка. Я доказал свою храбрость при Монтобане в двадцать первом году, и моя честь настолько не запятнана, что мне нет надобности отстаивать ее. Поэтому я говорю напрямик, и откровенно предложу вам вопрос, который господина капитана, без сомнения, тоже тревожит, но он не решается высказать его вслух: бежите ли вы заодно с зайцем или находитесь в стае гончих? Другими словами, остались ли вы только по имени агентом монсеньора и сделались союзником мадам, или… вы сами понимаете, что может быть другое: так сказать, стараетесь добраться до мужчины при помощи женщин?
— Негодяй! — закричал я с таким бешенством, что язык с трудом повиновался мне. — Как смеете вы? Как смеете вы заявлять, что я изменяю человеку, который мне платит?
Я думал, что он смутится, но он и ухом не повел.
— Я не заявляю, я только спрашиваю, — ответил он, стойко выдерживая мой взгляд и для большей выразительности стуча кулаком одной руки по ладони другой. — Я спрашиваю, для кого вы служите предателем: для кардинала или для этих двух женщин? Вопрос, кажется, довольно прост.
Я почти задыхался.
— Бесстыдный негодяй! — крикнул я.
— Тише, тише, — ответил он. — Брань на вороту не виснет! Но довольно об этом. Я теперь сам вижу, в чем дело. Господин капитан, идемте сюда на минутку!
Довольно изящным жестом он взял капитана под руку и увел его на боковую аллею, оставив меня на солнцепеке. Я кипел от гнева и ярости. Негодный висельник! Подвергнуться оскорблениям со стороны такого субъекта и оставить его безнаказанным! В Париже я заставил бы его драться, но здесь это было невозможно.
Я еще не успокоился, когда они оба возвратились.
— Мы пришли к решению, — сказал лейтенант, дергая свой седой ус и выпрямившись, точно он проглотил шпагу. — Мы предоставим вам этот дом и его хозяйку. Можете, как вам угодно, искать беглеца. Что же касается нас, то мы удалимся в деревню со своими людьми и будем действовать по-своему. Вот и все! Не правда ли, господин капитан?
— Я думаю так, — пробормотал капитан, смотря куда угодно, только не на меня.
— В таком случае имеем честь кланяться, сударь! — прибавил лейтенант, снова взял товарища под руку и пошел с ним по дорожке по направлению к дому.
В манере, с какой они оставили меня, заключалось нечто столь оскорбительное, что в первую минуту после их ухода гнев у меня преобладал над прочими чувствами. Я думал о словах лейтенанта и говорил себе, что их не следует забывать, несмотря ни на что.
— Для кого я служу предателем: для кардинала или для этих двух женщин? Мой Бог! Если когда-либо вопрос… Но все равно, когда-нибудь я отомщу ему. А капитан? Его я во всяком случае со временем проучу. По всей вероятности, среди провинциальных франтов Оша он слыл сорвиголовой, но когда-нибудь в одно прекрасное утро на уединенном месте, за казармами, я подрежу ему крылышки и собью ему спесь.
Но по мере того, как мой гнев остывал, меня начинал интересовать вопрос, куда они ушли и что они намерены делать. Что если они уже напали на след или получили какое-нибудь важное сведение? В таком случае мне было понятно их удаление. Но если они ничего еще не нашли и даже не знали, находится ли беглец по соседству; если они не знали, как долго им придется оставаться здесь, то я совершенно не мог допустить, чтобы солдаты без всякого мотива переменили хорошую квартиру на дурную.
Я медленно расхаживал по саду, раздумывая об этом и нервно сбивая шпагой головки цветов. Что если они в самом деле нашли и арестовали его? Не трудно ли будет мне тогда примириться с кардиналом? Но если я постараюсь предупредить их — а я имел основание думать, что для меня поимка беглеца была делом лишь нескольких часов, — то рано или поздно я должен буду стать лицом к лицу с мадемуазель.
Еще так недавно эта перспектива очень мало страшила меня. Начиная с первого дня нашего знакомства, и в особенности с того момента, когда она так отчитала меня в лесу, мое мнение о ней и мои чувства по отношению к ней представляли странную смесь вражды и симпатии; я питал к ней вражду, потому что вся ее прошлая и настоящая жизнь была совершенно чужда мне, — и вместе с тем меня влекло к ней, потому что она была женщиной, и беззащитной. После этого я обманул ее и купил ее доверие, возвратив ей драгоценности, что до некоторой степени насытило мою жажду мести, но затем, как прямое последствие этого, симпатия к ней снова взяла перевес, так что я уже сам не знал, что чувствую и что намерен делать. Положительно, я не знал, что намерен делать.
Я стоял в саду, потрясенный мыслью, которая только что родилась в моем мозгу, как вдруг услышал ее шаги и, обернувшись, увидел ее перед собою.
