Камеристка - Вайганд Карла

— Теперь я начинаю понимать, Жорж. — Его слова действительно произвели на меня сильное впечатление.

— И буржуа знают об этом, а поэтому уверены в себе. И вдруг они обнаруживают, что они в политическом отношении такие же необразованные, как крестьяне и прочая голь перекатная. Они обременены тяжелыми налогами, от которых освобождены аристократия и клира, а сами находятся в совершенно бесправном положении, как крестьяне. Гражданские права — незнакомое понятие в этой стране. Если бы я здесь сослался на свое право как гражданина, то аристократы только рассмеялись бы.

— Ну, Жорж, — наивно заметила я, — наверное, так всегда и будет, что благородные господа решают, сколько прав они готовы нам предоставить.

Дантон наклонился ко мне и серьезно посмотрел.

— Хочу тебе кое-что сказать, дорогая, — живо ответил он. — Когда несколько недель назад я заболел и был вынужден лежать в постели, я проводил время за чтением — на этот раз это были не книги по праву и законам, а «Энциклопедия», изданная господами Дидро и д'Аламбером. Это такой толковый словарь, составленный по ключевым словам. А теперь, Жюльенна, отгадай, как там толкуется слово «авторитет»?

— Он дается Богом и вечен, — предположила я, — и конечно, только аристократия и высшее духовенство имеют такую связь с Господом Богом, — раздраженно прибавила я, — а никак не члены третьего сословия и уж точно не подневольный крестьянин.

— Тогда послушай меня внимательно, моя дорогая. Ни один человек не получил от природы право приказывать другим. Свобода — дар небес, и каждый индивидуум одного рода имеет право пользоваться ею по своему разумению.

— Ты это прямо наизусть выучил, Жорж? — удивленно спросила я.

— Ну, да — и еще много чего. «Захваченная силой власть — всего лишь насильственное присвоение. И оно длится лишь до тех пор, пока приказывающий сильнее, чем подчиняющийся. Так что, если эти со своей стороны станут сильнее и сбросят иго, то они с полным правом смогут поступать так, как до этого обращались с ними».

— О господи! — восторженно вскрикнула я. — Если это правда, то во Франции кое-что могло бы измениться — во всяком случае, со временем.

— Самое время, дорогая, — горячился молодой человек, чей дед еще копал навоз в бедной деревушке Планси. — О «Праве и порядке» я тоже кое-что нашел, что меня, как юриста, заинтересовало особенно. В этой книге говорится: «Преступление остается безнаказанным потому, что виновный может избежать закона из-за привилегий своего сословия, своего ранга, своего авторитета, своего престижа, своего состояния, своих покровителей или своего рождения».

— Это я уже часто слышала, — перебила его я, — особенно если благородные господа насилуют служанок, то это не преступление, а право господина. Но горе тому слуге, который отважился бы покуситься на дочь аристократа.

— Швейцарцам, во всяком случае, лучше, чем нам, — заявил Жорж Дантон. — Во Франции король — законодатель, а в Женеве — народ или его представители. В деспотическом государстве, в таком, как наше, глава нации — все, а сама нация — ничто.

У меня голова пошла кругом. Нельзя умолчать, что в стране кое-что изменилось: на всех домах в Париже, владельцы которых заключили договор о страховании от пожара, над дверью можно было прочитать следующее: «Дом, застрахованный от пожара».

А недавно обнаглевший народ вместо этого писал: «Мария-Антуанетта наставляет рога Людовику».

Потом мы с Дантоном поговорили о моем любимом Жюльене и моем сынишке Жаке, о моих познавательных прогулках по городу, о папаше Сигонье, которого он, кстати, уже хорошо знал, о моей госпоже, мадам дю Плесси, а также о Бабетте и Эмиле и их многочисленных детях в Планси.

Жорж от души посмеялся над моими стараниями изучить воровской жаргон и со своей стороны рассказал мне о своем деде и его новой жене, о своих родителях в Арси-сюр-Обе и о своих сестрах. Потом он перешел к Антуанетте-Габриеле, своей хорошенькой невесте, нежной и податливой дочери владельца кафе «Парнас». Оно располагалось на углу площади де л'Эколь и набережной Сены недалеко от Пале Рояля и Шателе. Жорж был частым гостем в этом кафе. Патрон заведения Франсуа Жером Шарпентье был темпераментным человеком среднего возраста. От его хитрых черных глазок не ускользало ничто и никто. И уж точно не гигант Дантон, который любил поболтать с мадам Шарпентье, а еще охотнее с их хорошенькой дочерью Антуанеттой-Габриель, когда оплачивал заказ.

Когда он смотрел на девушку, ее хорошенькое личико заливалось краской — и это у дочери хозяина кафе в Париже.

На самом деле, она была славной малышкой, а ей между тем уже исполнилось семнадцать. Девушка была совершенно неиспорченной, редкость в те развращенные времена. Жорж Дантон просил у Пьера Шарпентье ее руки. Как бы между прочим, он намекнул, что в перспективе его ждет честь стать «Avocates aux Conseils du Roi». Будущий тесть все понял и согласно кивнул.

Вскоре после этого я узнала от папаши Сигонье, который время от времени подкидывал Дантону клиентов, что тот добился своего. Месье Шарпентье одолжил ему денег на приобретение конторы и постоянных клиентов, когда он женился на его дочери. Его контора находилась на улице Тиксерандерие на правом берегу Сены недалеко от улицы Жофрей-л'Аснье, а жил он теперь на левом берегу Сены на первом этаже очень богатого дома.

Глава сорок девятая

Иногда в голове у меня всплывали слова мадам Отеро; со мной прорицательница ведь тоже поговорила.

— Хорошо, мадемуазель, что вы не настаиваете на своем формальном праве, а довольствуетесь тем положением, в котором теперь находитесь. Это умное решение позволит вам дожить до глубокой старости. После плохих времен, о которых я говорила, вы станете служить знатной даме, она оценит вашу преданность и молчание, потому что в ее прежней жизни ей доведется познать большие страдания. Свою родину, Францию, вы покинете.

Зима 1788/89 года выдалась самой жестокой и суровой за многие годы. Неделями температура держалась ниже точки замерзания; Сена и ее притоки покрылись льдом. В узких улочках лежали настоящие горы снега. Нечистоты заполняли улицы, так как повозки мусорщиков не могли проехать. Несмотря на холод, вонь стояла убийственная.

Мадам Франсина и остальные придворные спрятались во дворце; даже прогулки в парке стали невозможны, потому что непрерывно шел снег. Конечно, я тоже не могла выбираться в столицу.

Поздней осенью, как и каждый год, беднейшие из бедных устремились в Париж, надеясь найти там работу и кров до весны. Для этих людей построили дешевые ночлежки. Там им приходилось спать по три или четыре человека в одной постели. Пропитание себе они выпрашивали или воровали. Маленьких детей, как лишние рты, сдавали в приют.

— Каждое утро после холодных зимних ночей приютские монахини находят до сорока младенцев у себя на пороге, многие из которых уже замерзли до смерти или умерли от голода, — рассказал мне папаша Сигонье во время моего последнего визита в Париж три недели назад, когда еще было возможно проехать в город на повозке.

Сальпетриер предоставил около семи тысяч мест женщинам и девочкам; детей постарше там тоже принимали, как и старых служанок, которые уже ни на что не годились, и публичных женщин, ставших слишком старыми для своего ремесла. Их можно было увидеть сидящими на ледяном холоде за столами, когда они, в белых облачках от дыхания и с окоченевшими от холода руками, пытались шить или вязать.

В самом старом приюте города, отеле Дью, власти устроили места для примерно четырехсот-пятисот человек. Но что делать с тысячами, стоявшими в длинной очереди у ворот и умолявших впустить их? Число слепых и калек, казалось, в эту проклятую зиму 1788/89 утроилось.

— Я видела, как слепые, группками по трое, опираясь на свои палки, беспомощно бредут, спотыкаясь, по обледеневшей булыжной мостовой, судорожно сжимая в руке чашку для подаяний. Люди, лишившиеся ног во время войны в Америке, наводняли церковные ступени и подъезды домов. Многих сотрясал жуткий кашель, а некоторые харкали кровью, — описывал нищету этой зимы папаша Сигонье. — Лютые морозы не спадали, но жалких созданий понемногу становилось меньше, потому что многие умирали от голода или погибали от воспаления легких.